Иван Елегечев - В русском лесу

— Ну, каково живется в хитрой шкуре?

— Хорошо живется, спасибо, черт.

— А я за шкурой пришел, самому нужна.

— Не отдам, — сказал Наун. — Пришлась она мне впору.

— Брось дурачиться, — говорит черт, — снимай шкуру, я тебе добра желаю. А ежли отступлюсь, тебе хуже будет, пропадешь.

— Не пропаду, — говорит Наун. — Я понял: хорошо жить в свое удовольствие.

— Хорошо-то хорошо, — говорит черт, — только знать надо меру, а ты, гляжу, совсем обнаглел.

— Я богатырь, я заслуженный...

— Заслуги твои старые, на них далеко не уедешь.

— А твоя шкура на что?

— Дурак, хитрить и великатиться тебе больше не перед кем.

Сказал — исчез черт, как в воду канул. Наун вылез из пещеры, смотрит: кругом пепелища, мертвые тела, скот бродит без призора, ни единого человека из его рода не уцелело. Почесал в затылке Наун, делать нечего, раз не перед кем хитрить и великатиться, придется снять хитрую шкуру: снабжать-то его едой некому, самому надо разворачиваться. Хочет снять хитрую шкуру Наун, а она не снимается, рвет ее — не сдирается, словно приросла.

Худо! В воду Наун нырнул, смывает водой шкуру — Не смывается. Катается по песку — не стирается. Что делать? Посоветовался бы, как дальше жить, да не с кем, ни одного сородича не осталось...

На руднике-прииске Берикульском я жил, можно сказать, долго — целых десять лет! Это было в тридцатых, в отроческие и юношеские мои годы. Оттого, должно быть, я смолоду и до сих пор не могу позабыть Берикуля. До чего же притягательны для нас те уголки на нашей большой земле, где мы почувствовали себя, где повзрослели, где открывали не только самих себя, но и целый мир! Не забыть мне никогда неповторимых красок тех закатов, темных августовских причудливых громад облаков: смотришь, бывало, на них, и чудятся тебе скалы, утесы, средневековые замки, песчаные барханы, черные валы, — все, что подскажет тебе детская фантазия. Бывает, что на короткое время возникает из облаков фигура человека-великана, или страуса, или слона, или двугорбого верблюда. Спустя короткое время все это исчезает бесследно, тает, зато по небу разливается морская гладь, а по ней под белым-пребелым парусом скользит легкий, как пушинка, кораблик, а вдали, разумеется, есть и остров, на зеленой тверди которого теснятся сказочно стройные пальмы и кипарисы...

Чудесное, однако, было не только в небесах, но и на земле. На горе Сиенитной, что нависла почти отвесно над рудником-прииском, на высоте, в утесе, таился темный вход в Ледяную пещеру, — если осмелиться войти в нее с карбидной горелкой в руке, если углубиться в нутро земное, то вскоре очутишься в подземной галерее, где под мрачными сводами высечен в твердом, как железо, кремне трон, а на троне том восседает сам хозяин подземных недр — Горный Батюшка, или Горный Хозяин. Зачем он там восседает, зачем он время от времени появляется на поверхности, либо в шахте, либо на обогатительной фабрике, — обо всем этом узнаешь ты подробно, стоит присоединиться тебе к ватаге приисковых мальчишек или если попросишь об этом рассказать кого-нибудь из старых золотничников, которые всю жизнь провели в горах в поисках богатых россыпей и тяжелых самородков и которые знают все-все на свете...

Целыми днями, неделями, годами обследуешь ты все, что окружает тебя, мимо чего пройти тебе никак невозможно. Вот кузня горного цеха. Дуют, шумят без устали вентиляторы, разгорается уголь, старый кузнец, чумазый, в брезентовом фартуке и таких же рукавицах, выхватывает клещами, словно фокусник, шестигранный стержень из огня, швыряет его на наковальню, бьет по концу стержня молотом молотобоец; сам кузнец, оскалившись от великого усердия, стучит звонким молотком, — словно ловко сыграли, сделали свое дело, отбросили стержень, будто ненужный, в сторону, — а ты в этом шестиграннике узнаешь бур — такую необходимую вещь: этим буром сверлят в шахте, в камнях, скважины, закладывают в них взрывчатку, поджигают шнур, — гремит оглушительно подземный взрыв. Можно, конечно, грызть кайлой, можно дробить молотом «мочные» подземные жилы, — но это и трудно, и мешкотно. Куда проще, быстрей и легче применить динамитный взрыв: всего лишь одна секунда — и жила взорвалась, раздробилась на мелкие кусочки, успевай только собирай их да складывай в вагонетку.

А в дверях компрессорной, где умные машины накачивают в подземную глубь сжатый воздух — приводить в действие бурильные машины, а также и для облегчения дыхания людей, — тоже целый мир. И в шахтный ствол невозможно не заглянуть, чтобы ощутить на лице подземный холод, увидеть быстрый, бесшумный ход похожей на налима скипы, — в ней выдается на-гора́ руда и порода, — все-все манит, зовет, обещает, будоражит; каждый день приносит тебе что-то новое, голова полнится знаниями обо всем, что тебя окружает.'

Речка Кея (на карте она обозначена Кия), озеро Малый Берчикуль, полное карасей, Большой Берчикуль — это уже почти целое море, широкое и глубокое, в нем водятся окуни и щуки. Горная тайга, с далекой речкой Дудет, в которой любили жить налимы; поселок Американка, где всегда грохотала новая обогатительная фабрика, перемалывающая руду; другой поселок Лесотдел, где рубили рудстойку для шахты — все открывалось не в один день, а годами, прочно входило в мою жизнь; потому и вросло в душу, крепко засело в памяти, не вытеснить все это времени.

А в школе открывались мне иные, неведомые миры: Мадагаскар, Амазонка, саванны, водопады... Позабыв о компрессорной, кузне, о Кее и Дудете, я плыл вместе с великим путешественником Магелланом на его белопаруснике, огибая Южно-Американский материк, вместе с ним долго искал пролив и нашел наконец тот самый пролив, который назван Магеллановым. Однажды меня взял с собой Колумб на один из своих кораблей, и вместе с ним я открыл Северную Америку...

Много чего довелось мне открыть. Так открыл я для себя рудничную библиотеку, куда меня записали на имя матери, члена профсоюза горняков. Каждый день бегал я с отдаленной от центра улицы Выездной, где мы жили, в библиотеку, чтобы обменять за ночь прочитанную книгу на новую. И Гулливер, и великий целитель доктор Айболит, и красавица Земфира, и несчастные Жилин с Костылиным, и татарочка Дина, — где вы? Другие узнают о вас, другие вас любят, вам сочувствуют, но и мне никогда не забыть, не разлюбить вас!

Целых тридцать пять лет не бывал я на прииске Берикульском. Как уехал только-только начинающим жить, так и мотаюсь по белу свету вдали от своей малой родины. Жил я далеко, но всегда знал: я побываю вновь на Берикуле. Мысленно бродил я по горам, взбирался на крутые утесы, пробирался густыми пихтачами, залезал в старые штольни, с опаской поглядывая на заплесневелые от сырости, полусгнившие крепежные стойки. В воображении я сидел на утесе Сиенитном или «бродился», закатав штаны до колен, в каменистой речке, пытаясь поймать вилкою подкаменщика-бычка. И в тайге я бродил, и у костра ночевал, и со стариками разговаривал. И все только в воображении, целых тридцать пять лет!