Орест Мальцев - Югославская трагедия

Когда я узнал, кого Катнич назначил в нашу диверсионную группу, то с удивлением подумал: «Почему на такое опасное задание посылают двух санитарок, крайне необходимых в батальоне? Неужели в виде наказания, — потому, что обе девушки считаются «провинившимися»?» Ходили слухи о нарушении Айшей партизанской морали. Между тем было совершенно ясно, что отношения между нею и Петковоким чисты, и дружбу их питают лишь мечты о будущем. Иован как-то сказал мне, что у самого Коце дело не столько в нарушении морали, сколько в тех политических неточностях и ошибках, какие он постоянно допускает в своих стихах. А Ружица была «повинна» в «самовольничанье»: она так и не обрезала своих кос.

Я думал об этом и находил нечто общее, объединявшее нас четверых во мнении Катнича. Каждый из нас в какой-то мере был, с его точки зрения, нарушителем дисциплины.

Сидя подле меня, Ружица задумчиво заплетала кончик распустившейся косы.

— Почему вы не обрежете кос, как Айша? Трудно ведь с ними в походе, — обратился я к ней.

— Зачем? — пожала она плечами. — Я привыкла к ним. Они мне не мешают, а помогают. Вот пойдем в город, никто не примет за партизанку… Я не люблю, когда меня насильно заставляют что-нибудь делать. С детства ненавижу насилие. Наверное, потому, что отец всегда стремился подчинить меня своей власти. Он не хотел, чтобы я училась в школе, не пускал на собрания СКОЮ, [43] Союз коммунистической молодежи (омладины) Югославии. приказывал работать с утра до ночи на своей мельнице, а я не хотела жить так, как он заставлял, и ушла к партизанам. Они спросили: «Против кого ты хочешь бороться?». Я сказала: «Против всех нечестных, злых и грубых людей, против фашистов». И меня приняли в батальон.

— Айше жилось еще хуже, чем мне, — помолчав, продолжала Ружица. — Дома ее заставляли закутывать лицо яшмаком, носить ферендже; их даже в Турции давно не носят. В этой Боснии люди жили, совсем как нищая райя. [44] Райя — бесправная толпа.

Зеленоватые глаза девушки блестели сухо, зло. Она сминала в комки липкий снег и бросала снежки вниз. Но вдруг она улыбнулась прислушиваясь.

Петковский читал Айше стихи:

— Хорошие стихи, — тихо сказала Ружица. — Если бы вы знали, — встрепенулась она, — как мы мечтаем побывать в вашей стране! Пешком пошли бы, если б разрешили. Мы понимаем: это счастье нужно заслужить, нужно много, много добра сделать, много пользы принести, бороться нужно…

Последние лучи солнца втянулись за седловину горы, в долине совсем смерклось. Наступала пора, когда прогулка двух ефрейторов с их подругами по живописным окрестностям города не должна была вызвать особых подозрений. Еще раз мы осмотрели гранаты и, поставив ударники на предохранительный взвод, спустились с кручи на дорогу, по которой горожане ходят в лес. Две пары на небольшом расстоянии друг от друга. Я с Ружицей впереди, Коце и Айша за нами.

Изображая оккупанта, бахвалящегося любовной удачей и вообще преуспевающего в делах, я вполголоса запел:

Риск был отчаянный, но другого способа проникнуть в город мы не нашли.

Из сторожевого окопа высунулись две фигуры, закутанные в серые балахоны. С коротким смешком один из часовых спросил:

— Како? Добри су наши девойки?

Четники! Это облегчало дело.

— Кое в чем даже получше наших, — ответил я по-немецки.

Часовые рассмеялись.

До окраины Горного Вакуфа оставалось еще шагов пятьдесят. Мы прошли это расстояние с таким же беспечным видом, готовые ко всему, но эти несколько минут показались мне вечностью. Миновали первые дома на главной улице. Из подъезда особняка вышел немец в высокой фуражке, видимо, офицер, с женщиной под руку и, склонившись к ней, пошел впереди нас. Следом за ним мы двинулись смелее.

Быстро темнело. На тротуары кое-где легли узкие полосы света, пробивавшегося сквозь спущенные жалюзи окон. У ярко освещенной вывески «Кафана и гостионица «Веселье» немец с женщиной остановились. Мы замедлили шаги. Он тихо убеждал ее в чем-то, потом вдруг распахнул дверь и почти насильно втащил внутрь. На улицу вырвались клокочущие звуки джаза.

— Будем действовать здесь, под музыку, — шепнул я своим спутникам.

Наискось от кафаны, на углу улицы, громоздились развалины большого дома. Бетонные конструкции перекрытий, стропила и доски, повисшие на обломках стен, придавали развалинам фантастический вид.

Выждав момент, когда вблизи никого из прохожих не оказалось, мы юркнули в провал двери.

Под ногами захрустела битая черепица. Мы прижались друг к другу. Насторожились. Было тихо. Только ветер шелестел оторванным куском обоев да поскрипывала люстра, раскачиваясь под уцелевшим потолком.

Осторожно пробрались по каменным ступенькам на второй этаж в комнату, заваленную кирпичами и обломками мебели. Тут сохранилась лишь одна стена, выходившая на улицу. На ней еще висел фотопортрет. Коце присмотрелся к нему при слабом вечернем свете.

— Девушка в подвенечном наряде, — проговорил он, схватив меня за руку. — Видишь? Сколько здесь разбито хороших надежд! Проклятые фашисты!

— Надежды вернутся, Коце, — тихо ответил я, прислушиваясь к бою часов на каком-то высоком здании.

Удары следовали, казалось, с бесконечно долгими промежутками. Вот шесть! Наконец, услышали седьмой, восьмой удар…

Ровно в девять надо начинать действовать. Нашего сигнала — последовательных взрывов двух гранат — ждали наблюдатели, выставленные на высоту 785, что в трехстах метрах южнее города. Из-за этой же горы, как было условлено, батальон, изготовившись, и должен был после сигнала, в разгар паники, стремительно ворваться в город. Одной роте поручалось энергично продвинуться к зданию больницы и занять ее раньше, чем фашисты успеют уничтожить раненых и больных партизан.

Девять! Гулкие удары, такие неспешные, отозвались у меня в сердце.

— Бросай ты первый гранату, — шепотом приказал я Коце.

Он яростно размахнулся. Граната, вылетев из оконного проема, ударила прямо в окно кафаны. Я бросил вторую гранату в другое окно. Один за другим грохнули взрывы. Раздались крики. Свет внутри помещения погас, на улице сразу помрачнело. Из дверей кафаны в панике выбегали гуляки. Промчался мотоцикл. Откуда-то выползла автомашина. Выпрыгнувший из кабины немец выстрелил в первого попавшегося ему на глаза бородача. Стрельба поднялась и на соседних улицах.

Послышались крики: «Партизаны в городе!»