Борис Павлов - Айгирская легенда

— Ну, а все же? — настаивал я.

Зуев принес кипу журналов «Рабоче-крестьянский корреспондент» и «Журналист», которые давно выписывает, и начал рыться в них, ища нужный номер.

— Я так скажу: одних деньги губят, губит этот самый стимул. А у меня настроение от другого зависит, не от денег, не от премии, а от… порядка на стройке. Недавно «по ошибке» ссыпали балласт под откос, понял? И несколько тысяч рублей, раз и улетели на ветер. Я еще этим займусь, так не оставлю: кто-то должен отвечать за это безобразие?

— Должен.

— Я в «Гудок» накатаю.

— Тут надо проверить факты, ты проверил?

— Я сам видел! Смотрел на балласт и душу разрывало. Почему от этого у людей не портится настроение? Не из своего кармана? Вот тебе и стимул.

Наконец Зуев нашел нужный номер «Журналиста» и протягивает мне:

— Тут есть очень хорошая статья, как писать очерки о рабочем классе, я уже несколько раз читал, могу подарить.

Зуев оказался на высоте в смысле передового опыта. Я взял журнал, поблагодарив его.

Спор с профессором продолжался, когда в другой раз я спросил Зуева, зачем он пишет? Что его толкает на это? Может, все тот же материальный стимул? Слышал, мол, от некоторых своих «дружков», что кроме денег Зуев «славы хочет!»

— Это уж слишком! Слова о славе окончательно вывели его из себя. Денег ему и так хватает, а насчет славы — попробовали бы они сами взвалить себе «на хребтину», горькая вышла бы слава-то. У него-то она боком выходит почти всегда. Потом успокоился. Стал философствовать, нападая на меня:

— Почему одни, такие же работяги, как я, после работы на диван заваливаются или за «зеленым змием» бегут в магазин, а другие кисти в руки и давай малевать этюды, а кто баян берет. Вот так и я — перо. Не могу без этого, разве не ясно? Сказали бы, что, отберут авторучку и не разрешат писать, умер бы!.. Что? Не смейся, я же серьезно, въелось в меня. Почему я пишу… Вот потому и пишу… Я двадцать лет на путях, не каждый вытерпит столько на «железках». А из двадцати — пятнадцать лет рабкоровский стаж!

«Рабкоровский стаж» — слова эти Зуев произносит многозначительно, считая их, пожалуй, даже выше понятия «трудовой стаж». И при этом смотрит на меня: произвело впечатление? Впечатление это, разумеется, произвело.

Редкая у Зуева привязанность и любовь к своему рабкоровскому труду.

— Почему я пишу… Работа у нас тяжелая. Вся жизнь на колесах. Квартиры постоянной нет, каждый раз заново начинаем жить. И все на ветру, на дожде, на морозе. Не каждому, повторяю, по нутру. Иной раз душой тянется человек к работе, а руки отваливаются, еле на ногах стоит. Руки привыкнут, притрутся, а душа не выносит, устала, измоталась. Сюда, в Карламан, немногие из наших приехали. Кто за длинным рублем погнался, походил, повертелся тут и как ветром сдуло. Приехали трудяги. Как о таких не напишешь?

Да, начинаю и я думать стихами: «Когда душа в согласии с руками, хоть тяжело, но все же легче жить!» Это, наверно, и хотел сказать Зуев.

А поговорить он любит. Особенно за каким-нибудь занятием. Летом, говорит, забот больше. В огороде копаешься. Поросенок, куры. А Катерина Павловна, жена, удумала сад развести под окнами. Зуев легонько подталкивает меня к цветам, растущим густым кустарником вдоль тропки, что ведет от калитки к крыльцу. Спрашивает: видишь, какие цветы? А запахи?! Вечером, особенно вечером. Выйдешь, вдохнешь… И уходить домой не хочется, Где только Катерина семена достает. У нас и так воздух чистый, а еще аромат цветов. Так бы и сидел весь вечер и всю ночь на крыльце и стихи сочинял. Но я рабкор, а не стихоплет.

Потом берет меня за рукав, повернись, говорит, в другую сторону. Видишь? Что видишь? Малина, смородина. Зуев хвастает: не умногих в поселке такое найдешь. Не веришь — пройдись посмотри. А почему? Говорят — чего, мол, разводить-то, все равно уедем на другую стройку. Лодыря гоняют! И всего-то несколько кустиков, а, глядишь, на зиму варенье! Дети то чего больше все-то любят? Сам-то в детстве, хмурится Зуев, отводя взгляд в сторону, и знать не знал, что такое малиновое варенье. А теперь вот прикладываемся частенько. С чайком из электрического самовара. Чем не жизнь? Молодец Катька!

Я спрашиваю, почему «Катька»? Нехорошо вроде так. Говорит: да это же ласковое у них слово, когда на душе весело — сорвется! Екатерина Павловна не обижается, раз ласковое. Ну, ладно, говорит Зуев смеясь, принимаю критику, не буду больше. Видишь, какая малина? Стебель какой мощный! Видишь, на крышу лезет? Больше трех метров вымахала! Лист, видишь, крупный, как лопух, а ягоды, знаешь, какие — ядреные, чистые, с росинками.

Когда еще на другую стройку уедем! Чего ждать? Не заметили, как все выросло. Руки, конечно, надо приложить, руки. И душу — тоже. И то и другое вместе. И земли-то совсем с пятачок! А чего только не налепили: и помидоры садим, и редиску, и укроп сеем. Все свое, свежее. Да ведь и красиво? Среди цветов и зелени, а? Пригож дворик, скажи, а? Никогда не приглядится. Я говорю — да, уютно у них, приятно побыть в таком уголке природы. Молодцы, говорю, хозяева. Зуев расплылся в улыбке. Ребячливым стал. Говорит — это все она, Ка… Катерина Павловна!

Потом Зуев мечтательно рассуждает: а ведь можно было бы весь поселок увить зеленью. Взять бы за правило: приехали на новое место и будьте любезны садик с огородиком Заложить в первую очередь! И польза, и отдых, и дурные привычки всякие отбивает! Природа — наставница! А что — нет? Она многому научит, только не гоняй лодыря! Но ведь силой не заставишь людей! У телевизора, конечно, легче почивать.

И снова детство вспоминает. Послевоенные железные дороги. Побег из детского дома. (Второй раз). Отец погиб на фронте. Мать умерла. Тормозные площадки, тамбуры, подножки, а чаще крыши вагонов — вот родной дом Лешки, его жизнь. Зачем он ездил, чего искал? Может, видел что-то вдали, за семафорами, слышал что-то за гудками паровозов? Но мечтой, даже хорошей, сыт не будешь, Лешке постоянно хотелось есть… Где проводница сжалится, отломит горбушку хлеба или лепешки, где машинист, поворчав, кинет вареную картофелину, да чтоб больше на глаза не попадался, сорванец! Где сам что раздобудет.

Наконец Лешку поймали в последний раз, привели в милицию. Милиционер попался добрый. Накормил паренька, спросил, чего же он хочет, наконец?

— Хочу работать.

А было тогда Лешке десять лет.

Зуев любуется кустами малины, молчит.

Затем приглашает в дом. Дом щитовой, сборный. Живет в нем четыре семьи. У каждой семьи свое крылечко.

Минуем прохладные сени. Большая кухня. Две комнаты. Во всем видна заботливая рука хозяйки. Говорю Зуеву, повезло, мол, тебе на жену! Смеется, довольный. Отвечает: и ей — тоже!

Екатерина Павловна монтером пути больше двадцати лет отбухала. И вот, когда болезнь поприжала, на легкую работу перевелась, в контору. А все не терпится, гоношится. То калины принесет, то рябины. Развесит веточки в сенях. Зайдешь — лесом пахнет. А то за грибами сбегает километров за десять. Да и сам он любитель. Ни одну зиму без грибов не оставались.