Журнал «Юность» - Юность, 1974-8

О сладкий миг, когда старик
Накрутит шарф по самый нос
И скажет псу: «А ну-ка, пес.
Пойдем во дворик!»
А во дворе идет снежок,
И скажет псу: «Привет, дружок!» —
Незлобный дворник, дядя Костя,
алкоголик.
У дяди Кости левых нет доходов.
Зато есть бак для пищевых отходов,
Зато у дяди Кости в этом баке
Всегда найдутся кости для собаки.
Я рассказать вам не могу,
Как много меток на снегу,
Их понимать умеет каждая собака.
Над этой лапу задирал
Боксер по кличке Адмирал,
А здесь вот пинчер — мелкий хлыщ
и задавака.
Мы дружим со слюнявым Адмиралом,
Он был и остается добрым малым,
А пинчера гоняли и гоняем
За то, что он, каналья, невменяем.
Увы, бывают времена.
Когда, криклива и дурна,
Во двор выходит злая дворничиха Клава.
Она не любит старика.
Она кричит издалека.
Что у нее на старика, мол, есть управа.
Нам дела нет до бабы бестолковой,
И нас поддержит Вася-участковый,
Он справедлив, хотя не одобряет.
Когда собака клумбу удобряет.
Как хорошо, о боже мой,
Со стариком идти домой,
Покинув двор, где Клавин взор,
и крик, и злоба.
Старик поближе к огоньку,
А пес поближе к старику,
И оба-два сидим и радуемся оба.
Старик себе заварит черный кофий,
Чтоб справиться с проблемой мировою,
А пес себе без всяких философий
Завалится на лапы головою.

Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Дым зато глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чадаг
Что там чудится сквозь чад!
Это дети, это чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Все в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвет дите из женских рук!
Фотография на вклейке — '
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп, как жердь, прямой —
Что с них спросишь, боже мой!
Что им дети! Что им мать
Обезумевшая! Что им
Наши села с бабьим воем!
Им бы губы поджимать.
Темен, темен их закон,
Темен, как очки на Гессе.
Ну, загнали их в загон,—
Что им грады! Что им веси!
Это сколько ж надо спеси.
Чтоб детей швырять в огонь!
Том закрою, тихо встану.
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.

Вспоминать войну не стану.
Подышать пойду к окну.
Анна в память бабки Анны
Анною наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым.
Чернобровая была.
Не дождались Анну деды:
Оба деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.
Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.
Ночь пройдет. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.
Не реви, скажу, Анюта,
Твое горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви.
Сердца бедного не рви.

И мы возлюбили детей и кутят —
Своих, и приблудных, и всяких,
И стало не страшно, что годы летят,
Что тает и тает косяк их.
На ясельном фронте у Анны успех,
У Кесаря новая миска —
О, сколько блаженства от малых утех,
От мелкого вяка и визга.
Лети, наш ковчег, по неверным волнам,
Неважно, что грязно и тесно,
А важно, что все это нравится нам,
Что все это чисто и честно.
Качайся, пока океан незлобив,
На радость зверюгам и детям!
И петь вознамерились мы, возлюбив
Друзей, приходящих за этим.
И в песню войдя, возлюбили людей.
Когда они люди как люди,
И весело стало от этих идей
В посудине тесной, в каюте.
Ведь важно, когда на ладони птенец,
Чтоб не было гари и брани.
А то, что блаженству приходит конец,
Так это мы знали заране.

Мне грим не нужен, не нужны гримасы,
Я масками стихов не начиню,
И самозваный представитель массы —
Лирический герой — мне ни к чему.
Гомункулус, убогий плод реторты,
Кто он такой, чтобы теснить меня!
Дурны ли, хороши, мы жизнью терты —
Я сам, мои друзья, моя родня.
Не он, а я сумел на свет родиться.
Он — тип, а я — совсем наоборот.
И я его, проныру-проходимца,
Не подпущу к понятию «народ».

Домик бакенщика. Утро.
По лесам и по стогам
всходит солнце. Стая уток
к заливным летит лугам.
Берег. Лодки остановка.
Речка. Камешки на дне.
Это утро, как обновка
на обычном буднем дне.
Небо свежее теплеет.
Тишь. Малиновка поет.
И никто здесь не болеет.
И никто здесь не умрет.

Когда эта песня была!
Кого, забызаясь, любила?
По речке она проплыла,
на берег другой — переплыла.
За нею плыви и причаль.
На голос иди осторожно.
Но песня, как облако, вдаль
уходит легко и тревожно.
Попробуй отстать на пути —
и чувство разлуки охватит.
Решишься догнать и дойти —
ни силы, ни жизни не хватит.
Что в песне той! Призрачность снов
судьбы отдаленной и дела!
Иль отзвуки ласковых слов
души, что давно отболела!
Не знаю… Но вновь, далека,
та песня звучит и поныне.
Лежит между нами река
с плывущей луной посредине.

Приезд мой яркой встречей озари.
Сквозь все несостоявшиеся рейсы,
к тебе — сквозь сентябри и январи —
спешат отполированные рельсы.
Игрушечным покажется состав
смотрящему издалека на поезд.
Невидимым окажется, отстав,
смотрящий, что смотрел, не беспокоясь.
Написано: «Счастливого пути!»
вдоль насыпи кирпичными словами.
Как много слов осталось позади.
Как много их, таких вот, перед нами!

Что есть и что останется — не знаю.

Как тень мелькает за ее спиной
Стремительной, как вспыхивает солнце
Ка втулке колеса! Она легка,
Как бабочка, и на лету трепещет
Крахмальный фартук белый — догони! —
И колея в черемушник ныряет,
И воздух, воздух хлещет и пьянит,
А я припал к рулю, верчу педали,
Я догоню ее! Но нет, едва ли…

Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет!
Записка в книге, зуд велосипедный —
И целый день томишься и во сне
Куда-то сломя голову несешься.
Она на раме, ты в седле — и прядь
Отбившаяся горячит и дразнит,
А повернется — губы и глаза,
Глаза и губы — и колючий шелест,
Желанья полный — рама и седло —
И пустота!.. О разрешенье плоти —
Так выбивает пробку к потолку
И раздраженно пузырится пена!