Анатолий Калинин - Лунные ночи

Еще по дороге в область Еремин обратил внимание, что в районе, где работал Брагин, было немало только что засеянных полей, в то время как в районе, где работал Еремин, все поля, кроме полей пара, были незасеянные. За этот же день в районе Брагина засеянных полей еще прибавилось, и лишь кое-где между ними мелькали прогалины нетронутой земли. В разгаре был осенний сев, хотя и здесь в конце августа и в сентябре тоже не выпало ни одного дождя. Земля иссохла, стала как порох. Но и сейчас, несмотря на то что уже спустился вечер, справа и слева от дороги при свете фар тракторы продолжали пахоту, выворачивая плугами из борозд огромные глыбы земли, и таскали за собой сеялки. Под луной эти глыбы лежали в степи, как обломки скал.

— Ты же, Михаил, агроном, — с возмущением повернулся Еремин к Брагину, — и не хуже меня знаешь, что все это бессмысленная работа. Выброшенные на ветер труд, семена, горючее. Зачем вы сеете?

— Ты, Иван, только первый год секретарем райкома, а я уже два года, — ответил Брагин.

— Ну и что же? — недоумевая, посмотрел на него Еремин.

— Если, допустим, в районе будет недород, с секретаря райкома не взыскивают — стихия, а за срыв сроков посевной — сам догадайся.

После этого для Еремина вдруг почему-то потеряли всю свою привлекательность и показались неинтересными и ненужными все те разговоры, которые они вели в дороге. Еще в городе они условились, что заедут по пути к Брагину домой, посидят и продолжат разговоры за столом. И жена Брагина будет рада гостю. Но теперь Еремин вдруг решил пересесть в свою машину и ехать прямо к себе в район. Брагин удивился и обиделся. Распрощались они сухо.

Не заезжая домой, Еремин решил проехать по колхозам района — встретиться с людьми, посоветоваться с ними, как быть дальше. Знания и опыт агронома подсказывали ему, что сеять озимые в такую сушь и в такую землю — все равно, что не сеять. В лучшем случае зерно пролежит в сухой земле до весны и взойдет. Конечно, при этом не приходилось бы рассчитывать на урожай; хорошо, если он дотянет до среднего. Но скорее всего, влаги, остающейся в почве, еще хватит на то, чтобы зерно проросло, а вот на то, чтобы росток укрепился и возмужал, не хватит. Возможно, думал Еремин, он и чего-то недоучитывает, может быть, знания и опыт других людей подскажут и что-нибудь неожиданное, другое. Обстановка складывалась угрожающая, и если после такой теплыни сразу лягут на землю морозы, может статься, что район этой осенью вообще почти ничего не посеет, и тогда вся ответственность падет на его плечи. Еремин ответственности не боялся, но это же невиданное дело, чтобы целый район осенью почти ничего не посеял.

Если у него и оставались еще какие сомнения, то в первом же колхозе, куда он приехал, они рассеялись.

— Куда, Иван Дмитриевич, ни кинь — будет клин, — сказал ему председатель Кировского колхоза Степан Тихонович Морозов, с которым они вместе три часа ездили по полям, от бригады к бригаде. — И если посеем сейчас — весной пересевать, и если не посеем — все равно тоже сеять. Так люди же нам не простят, если мы семена и труд загубим. А там, смотри, дождик вокруг погуляет и к нам придет.

— Вот и я так думаю, — обрадовался Еремин.

И когда после этого, продолжая поездку по району, Еремин наткнулся в степи на сеялочные агрегаты, он уже без колебаний, своей властью прогнал их с поля и, заехав в МТС, коротко сказал директору Мешкову, что только ради первого случая это ему прощается, но только в первый и последний раз.

А жара, как нарочно, стояла летняя. Вокруг по горизонту громоздились тяжелые тучи, их пороли молнии, и порывами ветра приносило раскаты грома, запах дождя, а над землями района опрокинулся лазурно-чистый, без облачка, без единого волокна купол неба. Стаи уток и гусей, начавшие свой осенний отлет и тоже, должно быть, обманутые этой игрой природы, теперь потянулись в обратном направлении, на летние озера.

В другое время Еремин только порадовался бы всей этой благодати, сейчас же он охотно променял бы ее на осеннее ненастье, на проливной дождь, на слякоть и грязь, только, конечно, с условием: хотя бы дня три после этого постояла посевная погода.

Нет, сеять нельзя. Это будет преступлением. Не для того же его пять лет учили на народные деньги в институте и не затем избирали секретарем райкома, чтобы он теперь все это забыл, всем этим пренебрег и, спасая свою шкуру, думал только о цифрах в графе посевной сводки, а не о сотнях и тысячах тонн действительного урожая на полях района.

Но коль твердо решение не сеять, надо сделать и так, чтобы после первого же дождя район отсеялся не за десять — пятнадцать, как обычно, дней, а за два дня и, самое большее, за три. И, объезжая район, встречаясь с председателями колхозов и колхозниками, проверяя готовность тракторного парка, Еремин только и уповал на это и это же внушал людям.

Во время поездки его мысли несколько раз возвращались к той докладной записке, которую он обещал прислать в обком Семенову. Чем больше Еремин обдумывал ее, тем тверже приходил к убеждению, что главному обстрелу надо подвергать неправильное, сковывающее инициативу колхозов планирование. В этом корень многих зол.

Мысли и слова наворачивались тяжелые, гневные. Иногда незаметно для Еремина они превращались у него в монолог, обращенный к невидимой аудитории, состоящей из работников областного и республиканского «планов».

«Товарищи хорошие, — обращался к ним Еремин, — когда же наконец заговорит в вас совесть и вы перестанете планировать скопом, вслепую?! Вас уже критиковали, как говорится, и в хвост и в гриву — и на Пленумах ЦК партии, и в печати, и на колхозных собраниях, а совесть у вас так и не заговорила. Молчит она как рыба, и как наделяли, так и продолжаете вы наделять колхозы теми мертворожденными планами, от которых плачут горючими слезами и земля и люди. И какую еще нужно придумать в арсенале нашей критики сверхмощную артиллерию, чтобы пробить броню вашего равнодушия и косности, какие подобрать слова?! Есть эти слова, но их не терпит бумага».

Однажды Еремин, полемизируя с воображаемыми собеседниками, видимо, так вошел в свою роль, что шофер Александр, все время поглядывавший на него изумленными и сочувствующими глазами, не выдержал.

— Иван Дмитриевич, — прервал он Еремина, — да напишите вы на этого типа в обком.

— На какого типа? — очнувшись от своих мыслей и возвращаясь к действительности, непонимающими глазами взглянул на него Еремин.

— На очкастого.

— На какого очкастого? — еще больше удивился Еремин.

— Да на этого, с которым вы всю дорогу сражаетесь. Удивляюсь вашему терпению, он уже и из меня все жилы вытянул. Вы ему говорите, что колхозы у нас уже укрупненные и кадры не те, а он их опять в пеленки кутает. Мне и то уже, слушая вас, все понятно, а он — как пень. Я по вашим словам и портрет его могу описать: роста небольшого, в очках и лоб бугром, как у нашего бывшего секретаря райкома Неверова.