Александр Кулешов - Победил Александр Луговой

Во-первых, он обещал тому лейтенанту. Человек доверился, а он подведет его, и не только его. Действительно, нужно ли сейчас раскапывать все это дело? В рассуждениях лейтенанта было немало справедливого. К чему ронять авторитет дружины! Да, Виктор — обманщик и трус, но дружина-то не такая. И зачем лишать ее заслуги, которая принадлежит ей по праву. Ну, а главное, как все это будет выглядеть? Мол Виктор пытался отбить у Александра девушку, он главный Александров противник на первенстве Москвы. И вот, значит, Александр все это время копал, рылся и, в конце концов, используя сомнительные показания какого-то бандита, сводит со своим соперником (во всех смыслах) счеты. Да, картина неприглядная! Как посмотрят на него после этого?

Но уж Люсе-то он скажет! Ей он обязательно скажет. Она должна знать, каков ее «герой»! На кого она чуть не променяла Александра!

Александр горел нетерпением скорей рассказать ей обо всем, что узнал в тот вечер, возвращаясь с лейтенантом домой.

Но ей он тоже ничего не сказал. Не смог. Ему показалось это мелочным, недостойным. Черт с ним, с этим Виктором. Пусть его мучает собственная совесть (если она у него есть конечно). А он, Александр, вообще не будет марать руки об эту грязную историю.

Но вот уж Виктору он руки больше не подаст. Ничего ему не скажет, просто перестанет здороваться.

Он так и сделал.

Виктор удивился. Он даже испугался, что Люся рассказала Александру. Потом понял, что здесь другое.

Однажды, выбрав момент, когда они остались вдвоем, он прямо спросил Александра о причинах его поведения. Некоторое время Александр смотрел Виктору в лицо. И было в этом взгляде столько презрения, что Виктор опустил глаза.

Потом Александр сказал:

— Знаешь что, Орлов, возьми-ка ты лучше свои часы, те самые, что тебе вручили за «подвиг» и отдай их дворнику, там, на Смоленском, чтоб получше лед песком посыпал, чтоб не скользили на нем люди. А то ведь на таком льду не только хулиган может поскользнуться, а кое-кто другой, кто пока в героях ходит. Теперь ясно?

— Ясно, — ответил Виктор. Его холодный взгляд ничего не выражал.

Первенство столицы приближалось. Теперь до него оставались считанные дни. Новый тренер Александра, Завьялов, слегка снизил нагрузку.

Александр был очень занят в журнале. На одной из летучек Лузгин сказал:

— У нас есть раздел «Замечательные спортсмены нашей Родины». Вчера на редколлегии решено в следующем номере поместить большой очерк о Ростовском. Настоящий очерк. Чтобы с его страниц встал человек, боец, воспитатель. Ростовский отдал нам все, что мог. Мы теперь мало что можем сделать для него. Но можем. Вот этот очерк... И напишет его Луговой. Есть другие мнения?

Других мнений не было ни у кого, кроме Александра. Все оставшееся до конца летучки время он провел в смятении. Написать о Ростовском! Это под силу крупному журналисту, писателю, опытному, с именем. А он? Он и не журналист еще. Так, практикант. Куда ему!

После летучки пошел отказываться. Взволнованно объяснил Лузгину причины. Вопросительно уставился на него. Лузгин не прерывал Александра, внимательно слушал. Потом спросил:

— Что, по-вашему, Луговой, самое главное при написании статьи, очерка, да и повести или романа?

Александр подумал.

— Талант, наверное...

— И это. А еще?

Александр молчал.

— Знание того, о чем пишешь, — сам ответил Лузгин на свой вопрос. — Без этого никакой талант не поможет. Надо самому все пережить, понять. Надо все изучить, что относится к эпохе, если, например, это историческое произведение. Алексей Толстой годами изучал царствование Петра. Шолохов родился, жил, воевал вместе со своими героями. Джек Лондон был бродягой, боксером, моряком и путешественником. Да что вы сами не знаете! Так вот, лучше, чем вы, мало кто из пишущих людей знал Ростовского и любил. Вот вы и пишите. Пишите то, что чувствовали к нему. Не гонитесь за биографическими данными, календарными датами. Может быть, у вас пока и мало профессионального умения. Но дело не в этом. Не умение, а душу постарайтесь вложить в этот очерк.

Несколько дней Александр ходил, обдумывал план, начало, конец, советовался с Люсей. Ничего не получалось. Решение, как всегда, подсказал Елисеич.

— Так как писать? — явился к нему со своим традиционным вопросом Александр.

— Дело серьезное, старик, — Елисеич нахмурил лоб, — так просто не могу ответить. Я ведь его мало знал, Ростовского, в смысле лично. Ты хоть расскажи, что он был за человек. Не биографию — это я читал. А вот какой он был.

Александр начал рассказывать. Сначала сухо, все-таки сбиваясь то и дело на биографию. Потом, все больше увлекаясь, заговорил о своих отношениях с Иваном Васильевичем, кем тот был для него, что для него сделал. Он поведал Елисеичу свои беседы с тренером о жизни, о людях, рассказал о последнем напутствии Ростовского, которое он дал своему ученику.

Когда он закончил свой рассказ, Елисеич некоторое время сидел молча, а потом коротко сказал:

— Вот и все, старик.

— Что «все»? — не понял Александр.

— Вот и готов твой очерк. Техника жаль у нас слабая. Был бы магнитофон, я бы включил незаметно, переписал — и все, отдавай машинистке.

— Да нет, — разочарованно протянул Александр, — я же ничего не рассказал. Вот тренировки, потом годы войны, детства я его не знал...

— И не надо! Ты пойми, старик, нужно так писать, чтоб люди не читали о том, о ком ты пишешь, а видели его. Понял? Вот закрыл читатель журнал с твоим очерком и, может, даже не знает, когда Ростовский родился или где школу кончил, но зато чувствует, что был хорошо знаком с этим человеком, что тот не зря жил на земле. Вот из твоего рассказа это видно. Так что теперь валяй, старик, запиши это все. Именно так, как рассказывал.

И Александр сел писать.

Впервые он писал так, что сам не мог оторваться. Не обдумывая заранее, не составляя плана. Слова стекали с пера, выстраивались в строчки, строчки сдваивали ряды, становились в шеренги и превращались в страницы...

Александр начал писать рано утром — днем предстояла тренировка. Но первый раз с тех пор, как стал заниматься спортом, он забыл о занятиях и не пошел.

Он писал и писал. Не перечитывая, не исправляя. Он просто видел перед собой живого Ивана Васильевича таким, каким привык видеть его совсем недавно, каким помнил его и запомнил навсегда — бодрого, веселого даже в болезни, уверенного, точно знающего, что, а главное, для чего надо делать, словно горящего всегда каким-то, тогда еще не ясным Александру, внутренним огнем. Он старался понять и передать главное, чем, по его мнению, можно было определить жизнь Ивана Васильевича. Ростовский спешил. Он все время спешил. Спешил сделать за день то, на что полагалась неделя, в месяц то, на что отводился год. Он не мог мерить время общепринятой мерой. У него были свои сроки, свой предел...