Григорий Ходжер - Конец большого дома

Годо положили на усыпальню из школьных палок. Прикрыли страшно вздувшееся, в язвах лицо белым лоскутком. А рядом на соседней наре бредил Молкочо, за ним кашляли и плакали четверо детей и жена Годо.

— Ага, что же это такое? Что такое? — у Поты по лицу текли слезы.

— Не знаю, ничего не знаю, — шепотом ответил Токто.

— Смотри, у всех больных сыпь, ведь отец Годо сказал, что это человеческая смерть…

— Он знал, что злой дух будет мстить…

Из нестройных женских причитаний выделялся охрипший, ослабевший голос Кисоакты:

— На кого вы оставляете нас? На кого, дети мои? Кормильцы наши, не уходите, не оставляйте нас! Мы все с голоду умрем без вас, мы от жажды умрем, плача по вас. — И вдруг зазвеневшим голосом она закричала: — Ах ты, поганый злой дух, не боюсь я тебя, не боюсь! Мне и так умереть, не боюсь я тебя. Убей меня, съешь меня, только оставь моих детей, оставь внуков моих! Съешь меня, подавись моими костями!

Уложив Годо в усыпальню, мужчины стали совещаться — как похоронить усопших. Решили закопать в землю, но кто-то спросил, чем мужчины собираются рыть мерзлую землю; подсчитали инструменты — в стойбище нашлась только одна лопата да топоры.

— Кэрэн придется строить, — предложил кто-то неуверенно.

— Придется, — согласился другой.

— Это сколько кэрэнов потребуется? — спросил Токто.

— На каждый род, Ходжерам, Киле…

Два дня все мужчины Полокана строили две родовые усыпальни. Пока шло строительство усыпальни для Ходжеров и Киле, умер старик Донда Бельды, при смерти были люди из родов Заксор, Тумали, слегли четверо строителей, заболели Чонгиаки Ходжер и старушка Кисоакта.

Болезнь не миновала и дом Токто — заболела Оба.

Наступили страшные дни. В Полокане уже не находилось фанзы, где бы не оплакивали умершего, не было землянки, где бы кто-нибудь не лежал при смерти. Днем и ночью Полокан стонал, кашлял, разрывался от душераздирающего плача женщин и детей.

Токто, Пота и Дарако втроем достроили третью усыпальню. Первая усыпальня была уже переполнена, туда укладывали всех усопших, не считаясь с родами. В третью усыпальню положили Молкочо, он был отделен от Годо, племянника и сына, но на это уже никто не обращал внимания.

Однажды прибежал к Токто единственный здоровый в семье Чонгиаки внук и попросил навестить деда. Старик лежал на нарах ногами к дверям. Он был неузнаваем: лицо опухло, вздулось пузырями, будто на лицо надели маску из белой глины; веки неприятно краснели на белой маске.

— Приготовился уходить, — прошамкал Чонгиаки, — лежу ногами к дверям… некому за мной… вот позвал тебя… услышал, ты единственный здоровый…

— Пота еще на ногах, Дарако ходит, — сказал Токто, чувствуя себя бесконечно усталым и завидуя всем уходящим так спокойно из этой наполненной горем жизни… Токто физически и духовно ослаб, глядя на умирающих, участвуя на похоронах.

— Думал попросить… похоронить меня… — продолжал старик, — теперь не надо. Токто… я тебя любил… как сына, ты храбрый человек…

Чонгиаки замолчал, потом, собрав силы, снова заговорил:

— Уходи. Уходи из стойбища… Сейчас же беги… Я давно чувствовал… будет горе… Поту приютил… он жену слишком часто обнимал, на руках носил… Ты, говорят… на Амуре всех наших на грешном месте поселил… В злого духа промазал Пота… Все плохо… это вызвало галанко… [65] Галанко — наивысший грех. Беги, нэку…

Старик закашлял. Токто подал ему воды.

— Умираю… перед смертью обо всем думал… о тебе думал… о торговце думал… долг ему не отдал. Стыдно… На прощанье говорить хочется… Но ты уходи…

Токто никогда не плакал, как стал охотником, но теперь сдали его нервы: из глаз выпали две светлые слезинки. Он тихо вышел из пахнущего мертвечиной дома Чонгиаки и побежал домой. Пробегая мимо фанзы, он услышал собачью драку, заглянул в открытую дверь и замер от ужаса — три собаки дрались на нарах, где лежал еще теплый труп. Токто выхватил толстую палку и ударил по голове собаку, убил ее, ударил вторую, третья успела выскользнуть в дверь. Токто закрыл дверь, подпер палкой и побежал дальше.

«Галанко! Да, это галанко! Это то, о чем рассказывали старики, — погибает все стойбище. Полокана больше нет! Бежать, надо немедленно бежать».

В землянке плакал ребенок, стонала Оба, испуганные, убитые горем Кэкэчэ и Идари сидели, прижавшись друг другу, и качали люльку.

— Где Пота? — спросил Токто.

— Дарако свалился, у него он, — ответила Идари.

Токто подошел к Обе, сел возле нее. Оба перестала стонать, взглянула красными глазами на мужа. У Токто сжалось сердце, перед ним лежала уродливая, страшная женщина. Неужели это милая, ласковая Оба? Неужели это та Оба, которую он обнимал, которая шептала ему нежные слова?

— Не смотри на меня, — прошептала женщина, ело шевеля губами.

— Оба, Чонгиаки советует нам бежать, — сказал Токто.

— Правильно советует… бежать надо…

— Сможешь ты с нами?..

Оба отвернулась от мужа и тяжело задышала:

— Ты от смерти спасай Кэкэчэ… сам спасайся. Зачем меня брать?

— Нет, Оба, я не могу тебя оставить, нам надо бежать всем вместе. Ты еще выживешь, Оба, ты еще родишь мне сына.

— В могиле не рожают…

— Бежим, бежим, Оба.

— Ты был всегда хорошим… Я гордилась тобой… Я всегда тебе… буду помогать… Я сделаюсь добрым духом… Беги, спасай Кэкэчэ, спаси мою дочь…

По щекам Обы струились прозрачные, как весенний кленовый сок, капельки. Она не могла их скрыть, не могла вытереть.

Токто подозвал Кэкэчэ и Идари, и сам вышел из землянки. Он задыхался.

Вернулся Пота, сообщил, что Дарако тоже заболел этой же страшной болезнью. Токто молча готовил из весенних лыж низкие сани, наподобие волокуш.

— Бежать надо, — сказал он, — делай себе такие же волокуши.

— Зачем волокуши? Может, на нартах…

— Кругом полыньи на реке… На волокуши погрузим оморочки. Ладно, я сам буду делать волокуши, а ты вычисти от снега обе оморочки, вытаскивай продовольствие, все охотничье снаряжение. Спеши, ночью выедем.

А в это время Кэкэчэ поднесла к Обе дочурку и, держа ее на руках, говорила:

— Послушайся мужа, поедем вместе, как ты останешься одна, о дочурке будешь вспоминать… — Кэкэчэ плакала. Плакала и сидевшая рядом Идари.

— Не просите меня… дочь спасите. Скажите… любила ее старшая мать… очень любила…

Оба больше ничего не сказала, застонав, она отвернулась от женщин.

В полночь, нагруженные продовольствием, одеждой, оморочки стояли на волокушах, к ним запряжены были собаки. Женщины вынесли последние вещи, устроились в оморочках. Токто с Потой вернулись в землянку.

— Оба, в последний раз прошу — бежим вместе, — сказал Токто, подсаживаясь к жене.

Оба молчала. Токто знал — она не спит.