Григорий Ходжер - Конец большого дома

— Нет, не упрашивай… единственный раз против твоей воли иду, — прошептала Оба. — Беги…

Токто обнял жену и впервые в жизни заплакал, зарыдал, не стыдясь слез, не стыдясь рыданий… Пота стоял возле нар и тоже рыдал.

Токто не мог говорить, какая-то сила сдавила его горло, теснила грудь. Он подошел к Гуси-Тора, встал на колени и дрожащим, незнакомым голосом, сказал:

— Гуси-Тора, прошу тебя, не откажи мне, последуй за мной, куда бы я ни поехал… Ты был всегда добр… последуй за мной, не откажи.

Токто говорил Гуси-Торе и сам не верил своей молитве, потому что эти слова были обращены к Обе. Пота вслед за Токто повторил молитву-просьбу и тоже поднялся на ноги.

Токто опять подошел к жене, тихонько обнял ее и вновь заплакал.

— Беги… не задерживайся… — говорила Оба.

Токто выбежал на улицу, отвязал собак и погнал упряжку вниз по реке. Он не видел ни реки, ни берегов, ни полыней, которые поблескивали в ночи. Он не слышал разноголосого крика уток, первых куликов, не слышал плача ребенка за спиной: он уткнулся лицом в ободок оморочки и не поднимал головы. Пота с Идари следовали за ним. К утру, когда восток начал окрашиваться в белый цвет, Пота почувствовал, как его вожак вдруг ни с того ни с сего с середины реки рванулся в левую сторону. Оморочка боком покатилась вслед за Токто в угрожающе накренилась.

— Кай! Кай! — закричал Пота и в это время увидел, как оморочка Токто со всего хода плюхнулась в полынью.

— Тах! Тах! — закричал Токто. — Ах вы, стервы, тах, тах!

Собаки плыли по воде, карабкались на лед. Оморочка Токто покачивалась на воде. Пота помог собакам вытащить берестянку. Токто не сходил с оморочки, не помогал собакам вытаскивать ее из полыньи — он будто не видел, не слышал окружающего.

А солнце уже поднималось над сопками, ослепительно яркое, вытянутое, точно бубен шамана. Еще громче закричали утки, и табун за табуном с веселым гомоном пролетали над головами беженцев — они летели на север ради продолжения своего утиного рода.

Токто повернул упряжку на север. К полудню беженцы доехали до большой релки. Мужчины распрягли собак, начали ставить берестяную юрту.

— Ага, со мной плохо, — сказал Пота. — К утру стало меня трясти.

— Не заболел ли? — словно очнулся от забытья Токто и встревоженно приложил ладонь ко лбу Поты. — Да, жар большой.

Поставили юрту, женщины перенесли вещи в нее, заняли свои углы. Проснулся ребенок Кэкэчэ и опять заревел.

— Отец Булки, иди сюда, посмотри, что такое, — стараясь быть спокойной, позвала мужа Кэкэчэ.

Токто вошел в юрту, взглянул на личико дочери, и лицо его посерело. У дочери появилась оспенная сыпь — бледно-розовые пупырышки с булавочную головку.

— Что, Кэкэчэ? Неужели она тоже? — прошептала Идари.

Кэкэчэ заплакала. Вошел в юрту Пота.

— Слышишь, он, заболела, — тихо сообщила Идари горестную новость мужу. Пота с непонятным Идари безразличием тупо взглянул на плакавшего ребенка, на Кэкэчэ, на бледного Токто и устало лег на кабанью шкуру. Идари с ужасом следила за мужем: она поняла все.

— Он, он, что с тобой?! Скажи слово!

Идари всей тяжестью навалилась на Поту, оперлась толстым животом на его грудь и заплакала.

На следующий день умерла дочь Токто, а в ста шагах от юрты в хвойном шалаше родился сын Поты, он появился на свет тихо, без крика, он словно сразу испугался нового незнакомого мира, отказывался в нем жить. Но нет, ты будешь жить! Нельзя позволить, чтобы исчез с земли человеческий род! Идари откусила мизинец сына. Мальчик взвизгнул и опять захлебнулся. Идари откусила второй мизинец, и тут мертвая земля разразилась новым неистовым человеческим голосом…

Питрос Бельды всегда считался в стойбище Болонь самым уважаемым человеком, и потому все прислушивались к его словам, даже торговец У относился к нему с заметным почтением. Недавно Питрос, как родовой судья, разобрал довольно сложную тяжбу между родами Бельды и Киле. Помогло этому то обстоятельство, что судья рода Киле даже среди своих сородичей был не весьма уважаемый человек — за ним числились многие грешки. Поэтому Питрос и выиграл судебное дело довольно легко. Со временем он совершенно позабыл о судебном разбирательстве, да и вспоминать было некогда, потому что с утра до вечера он гостил у своих любвеобильных соседей, вел приятные беседы с друзьями за кувшинчиком разогретой водки.

— Тебе, друг Питрос, можно на охоту не ходить, — подтрунивал над ним крепко выпивший Лэтэ Самар. — Разберешь одну, другую тяжбу — и смотришь, прокормил семью.

Надсмехаться над своим родовым судьей не осмелился бы ни один Бельды: Питрос являлся священным лицом, как и шаман. Лэтэ хоть и был из рода Самар, но тоже не стал бы подтрунивать над судьей, если бы не хмель в голове.

— Ты, Лэтэ, старый человек, а ведешь себя хуже пятилетнего шалуна, — оскорбился шаман Хото Бельды.

— Скоро еще одно дело будешь разбирать, — не унимался Лэтэ. — Молодой человек придет жаловаться на хулусэнского Ливэкэна, он опять не возвратил тори, хотя дочь давно сбежала от мужа.

Тут но выдержали седобородые старики и набросились на Лэтэ, в фанзе поднялся крик, визг. Питрос с обиженным видом сидел на нарах и курил трубку. Старики заставили Лэтэ просить прощения, и Лэтэ полез на коленях к Питросу. Открылась дверь, и с клубами холодного воздуха вошел незнакомый русский, он остановился на пороге, недоуменно оглядел пьяную компанию и, улыбнувшись, поздоровался по-нанайски.

Все, кто находился в фанзе, смотрели на вошедшего незнакомца, одни с любопытством, другие с недоумением, третьи со страхом; но на приветствие ответили дружно.

Питрос неторопливо слез с нар и подошел к русскому.

— Ты Харапай? — спросил он и, не дождавшись ответа, схватил русского, потащил к нарам и посадил на свое место.

— Это Харапай, это русский доктор, он многих низовских нанай вылечил от разных болезней, хороший человек, — позабыв о достоинстве судьи, скороговоркой сообщил Питрос.

— А-а-а, тогда мы слышали, — раздалось сразу несколько голосов. — Это он вылечил в Нярги несколько детей, одного даже из могилы вытащил.

Василий Ерофеевич улыбался, глядя на оживленных охотников. Ему не давали сказать слова, со всех сторон предлагали чашечки с водкой. Он выпил одну, вторую, но от третьей отказался.

— Где же я видел вас? — спросил он Питроса.

— В Бельго видел, — ответил Питрос.

— Да, да, припоминаю, вы дянгиан, тяжбу разбирали. Хотел тогда я с вами поговорить, кое о чем расспросить, да было к вам но подступиться, тогда после суда тоже много пили.

— Пили, пили.

— А сейчас после охоты пьете?

— После охоты, после охоты. Как не пить?

Храпай нахмурился, две глубокие канавки пролегли выше переносицы.