Эдуард Русаков - Театральный бинокль.

— Да. Двухкомнатная. Третий этаж. Комнаты раздельные, балкон, телефон, ванная и туалет отдельно. Годится?

Вторая волна — чуть поменьше, но так же пьянящая, хлестнула меня и заставила покачнуться.

— Так почему же... — мой голос охрип. — Почему ж эта самая дочь — не хочет сама?..

— Почему, почему. У нее своя квартира отличная.

— Ну, объединились бы с матерью, разменялись бы... мало ли как люди делают. Расширились бы.

— Ей так нельзя, — строго сказал главный врач. — Она из этических соображений не хочет.

— Ага, — кивнул я. — Она не хочет, а мне, значит, можно? Для меня этические соображения — роскошь?

Господи, что я болтаю?.. Зачем?!

Антон Трофимыч нахмурился.

— Валентин Петрович, я вас не понимаю, — сказал он как можно суше. — Вам нужна квартира — или не нужна?

— Нужна.

— Так о чем разговор? Не все ли вам равно — почему дочь не хочет жить с матерью?

— А все-таки — почему?

— Потому что мать — душевнобольная! Потому что она компрометирует свою дочь! Пишет во все инстанции жалобы, заявления... обливает ее грязью, клевещет на нее.

— Привлекли бы — за клевету, — нелепо посоветовал я. — Вызвали бы разок-другой.

— Эх, Валентин Петрович, — и он посмотрел на меня так, будто я был родным и не менее слабоумным братом той старухи. — Мы же с вами — психиатры...

«Мы с вами», — это он хорошо сказал. Круговая порука. Цеховая солидарность.

— Ее много раз вызывали, беседовали — все бесполезно, — продолжал он. — У бабки, вероятно, пунктик — попортить жизнь своей дочери. Именно поэтому — понимаете? — именно поэтому дочь и не хочет пользоваться пустующей квартирой.

— Пока еще не пустующей, — перебил я.

Господи, что я такое говорю? Зачем я вставляю дурацкие реплики? Мне ж надо зубами и когтями хвататься за эту квартиру!.. А мать с дочкой — пусть сами разбираются. Какое мое собачье дело?

— Завтра старуха будет у нас, — сказал Антон Трофимыч. — Сегодня же вы должны подать соответствующее заявление. Сами сообразите, как написать. Ну, а ходатайство от администрации я уже...

— Ой, как быстро, — почему-то испугался я, — прямо так сразу?.. Дайте денек-другой, а?

Антон Трофимыч вздохнул и прикрыл глаза. Тяжелые руки плотника шевельнулись — левая рука погладила правую, словно успокаивала: не волнуйся, мол, лапа, не нервничай. И правая рука успокоилась, расслабилась. Открылись усталые, но терпеливые глаза начальника.

— Не нравится мне ваша реакция, — бесстрастно произнес Антон Трофимыч. — Если честно — я почти жалею, что обратился к вам... Ведь так много нуждающихся! Взять хотя бы Семена Семеныча — да он бы за такую возможность...

— Я знаю, знаю, — быстро согласился я. — Любой на моем, месте... — и я зачем-то подмигнул. — Да разве ж я отказываюсь?! Что вы, дорогой Антон Трофимыч!.. да это я от волнения всякие глупости говорю... это я просто волнуюсь... я рад! я так рад!.. Столько лет теснимся в одной комнате, сил нет... а жена-то, Люська-то, как будет рада!..

— Ну, вот и чудесно, — улыбнулся главный врач. — Не надо мудрить — и все будет чудесно.

— Разумеется, Антон Трофимыч!.. Мне можно идти?

— Идите. Хотя, минуточку. Услуга за услугу... Я насторожился.

— Да не напрягайтесь вы так, — почти брезгливо сморщился главный врач. — Ничего мне от вас не надо. Не думайте...

— Я и не думал! — воскликнул я быстро. — Честное слово — ничего такого я и не думал даже...

— Ох, тяжелый вы человек, Валентин Петрович.

— Извините, Антон Трофимыч, я не хотел.

— Ну, ладно. Мне от вас вот что нужно... в ближайшие дни будет торжественно отмечаться четырехсотлетие нашего города...

— Я знаю!

— Не перебивайте, черт бы вас побрал! — рявкнул он и стукнул кулаком по столу. — Не смейте, меня перебивать... ясно?

— Так точно, — ответил я по-солдатски. Он сморщился, как от зубной боли.

— От вас требуется составить текст популярной лекции на тему: «История психиатрической службы в Кырске за четыреста лет». Задание понятно?

— Так точно!

Бог мой, зачем я кривляюсь?

— Валентин Петрович, а ведь вы не мальчик, — сказал укоризненно главный врач. — Зачем же вы так себя ведете?

— Простите, Антон Трофимыч. Это все от волнения. Такой, понимаете, сюрприз... Мне можно идти?

— Да. Текст доклада...

— Лекция?

— Текст д о к л а д а мне нужен послезавтра, утром, в восемь тридцать. До свидания.

О, небеса! О, боги! Казните меня, небесные стихии, разбей меня, гром и молния, залей меня, раскаленная лава, поглоти меня, разверзшаяся земля... убейте меня, уничтожьте. Каждый день, многократно, много дней, много лет я безропотно должен терпеть позорное унижение. Человек, который выпил когда-то тайком казенную водку, — теперь мой начальник и благодетель, и я ему должен пятки лизать...

А мне не хочется!

Ничего, скушаешь... проглотишь.

Ну, ладно, сейчас ты один в ординаторской, другие врачи на обходе, ты один и не перед кем кривляться. Так отбрось же посторонние, второстепенные соображения, плюнь на детали и нюансы, радуйся главному: тебе дают квартиру! Понял? Радуйся. Радуйся. Радуйся, гад! Скотина, трепач, неудачник — радуйся!

Я радуюсь, радуюсь.

Врешь. Ты не радуешься. Кто так радуется? Радуйся!

Я радуюсь... вот сейчас, сейчас — нахлынет третья волна, девятый вал восторга — и собьет меня с ног, и я захлебнусь от соленого счастья...

«Я, ты, он, она. Вместе — целая страна. Вместе — дружная семья!..»

— Выключи, — приказал я. — Дело есть. Разговор имеется.

Мой голос очень строг. Все правильно: на работе — раб, а дома — деспот.

Выключила. Скорбное лицо. Скорбит по брату моему. Исполняет мои душевные обязанности.

«Вместе — дружная семья...» Смешно. Как будто семья — это синоним единства, дружбы, мира...

— Сашка так и не нашелся, — сказала жена. — Надя прибегала, плакала. Нигде — ни следа, ни намека. А вдруг его убили?

Я пожал плечами.

— Господи, какой ты холодный, — прошептала жена. — Какой ты равнодушный... даже страшно иногда становится.

— Это неправда, — мягко возразил я. — Вовсе я не равнодушный. Но я ненавижу пустые разговоры. Давай лучше о деле поговорим.

— О каком деле? — воскликнула Люся. — Какое может быть дело?! Твой родной брат исчез... а может, погиб?.. А ты собираешься говорить о каком-то деле?..

— Пожалуйста, могу и не говорить, — и я встал с продавленной диван-кровати. — Пусти. Дай пройти. В этой конуре может жить только собака. Одна, без щенят. Жучка. Человек здесь жить не может. Три человека здесь жить не могут никак. Это банка для шпрот. Мы — шпроты. Скумбрия в собственном соку. Так тесно, что даже гимнастикой по утрам нельзя заниматься, — обязательно сунешь кому-нибудь в нос...

— Что ты бормочешь? — спросила жена.

— Кстати, где Катя?

— Играет во дворе.