Эдуард Русаков - Театральный бинокль.

— Ела хорошо?

— Хорошо, хорошо. Можно подумать — тебя это волнует. Ты хоть знаешь, в каком она классе?

— Знаю. В третьем. А ты хоть знаешь, сколько мне лет?

— Тридцать семь... или — тридцать восемь? — она растерялась.

— Эх ты. А тебе?

— Не надо!..

— Глупышка, — я обнял жену, и она ко мне прижалась, заплакала. — Глупышка ты, вот ты кто. Оставайся глупышкой, не надсажай свой детский ум. Не бери пример с Надежды — та просто дура, хоть и с высшим образованием... А ты — моя славная, милая, родная глупышка...

— Валька, ты совсем меня не любишь? — прошептала она тоскливо.

— Люблю. Кого ж мне любить, кроме тебя, кроме своей глупышки, пичужки?.. Ты мой серенький воробышек, моя серая мышка...

— Я знаю, я серая, — вздохнула она. — Ты всегда это подчеркиваешь...

Серый юмор. Пичужка, воробышек, мышка-норушка.

— Люся, у нас будет квартира, — сказал я спокойным тоном, и она сразу поверила, ведь тон был не шуточный, и застыла, напряглась, затаила дыхание. — В ближайшие дни.

— О-ой!.. Валечка, наконец-то! — и она крепко прижалась ко мне, так крепко, что моя вялая плоть некстати проснулась. — Валюня... милый... расскажи подробнее!

Я хотел отодвинуться, отстраниться, но отодвигаться было некуда — сзади стол, справа Катина кроватка, слева диван-кровать, — и я неуклюже попятился и упал на грубо скрипнувшие пружины, а Люся, не отлипая, упала вместе со мной. Она лежала на мне, тяжело дыша, горячо и влажно целуя и гладя меня дрожащими руками, и прерывисто бормотала:

— Ну, рассказывай, рассказывай...

— Да постой же! — я все-таки отстранился, зажался в угол, к стене, отдышался. — Вот видишь, как быстро ты позабыла про бедного моего братишку... стоило заикнуться насчет квартиры — ты сразу о нем и забыла. А если я пошутил?

— Не может быть! — простонала она, и желтая ненависть промелькнула в ее голубеньких, серо-голубеньких глазках. — Не может быть... ведь это была не шутка, Валюня? Будет квартира?

— Будет, будет, — лениво успокоил я жену. — Правда, есть кое-какие обстоятельства... но это детали, с этим я как-нибудь управлюсь.

И я вкратце рассказал ей про старуху, которой предстоит переселиться в дом инвалидов.

Жена слегка поскучнела, расстроилась. Я вдруг подумал: ей жаль старуху. А может, она просто испугалась, будет ли все это законно, и не сможет ли кто к нам придраться, и не сорвется ли весь этот замечательный план.

— Не сорвется, — успокоил я ее. — Ничего тут нет незаконного. Все будет оформлено как надо. Уже есть согласие исполкома и горздрава... Главный врач обещал ходатайство написать, от имени администрации и местного комитета.

— Ой, какой он добрый! — сказала Люся. — Повезло тебе с начальником, Валюня.

— Конечно, повезло, — без всякой иронии согласился я. — Разве бы я дождался квартиры...

— Пришлось бы кооперативную покупать, — вздохнула жена.

— Легко сказать... А где деньги? — спросил я.

— Вот я и говорю. У нас на книжке чуть-чуть. Пришлось бы в долги влазить. А кооперативные нынче ужасно дорогие.

— Просто безумно дорогие, — согласился я, целуя жену в горячие щеки и губы и гладя ее спину, — невообразимо дорогие...

— Дорогие... такие дорогие... — прошептала она, прижимаясь ко мне, прижимая меня к себе. — Такие дорогие... дорогие...

Но тут нас будто током дернуло — кто-то громко постучал в дверь. Ах, черт...

— Как некстати, — пробормотала Люся, вставая и направляясь к двери. — Черт бы их побрал. Стучат, стучат.

Это была мама.

Моя строгая, принципиальная мама. Гордая. С преувеличенным чувством собственного достоинства. Полная высокая женщина. Седая. Люся перед ней трепещет. Уважает, боится и не очень любит.

А я люблю свою маму.

Хотя слепое преклонение давно исчезло. И мамины слабости я тоже давно раскусил. Смирился, хотя и не сразу.

— Фу, как у вас душно, — сказала мама, небрежно кивнув Люсе. — Окно бы распахнули — на улице такая жара.

— Мухи, — возразила Люся.

Щечки ее разрумянились. Даже румянец какой-то серенький.

— От мух можно марлевую сеточку сделать, — строго оказала мама.

В другой момент Люся обиделась бы, надулась: опять наставления!.. Но тут она вся горела от свежего счастья — и поспешила срочно поделиться.

— А мы получаем квартиру! — сказала и засмеялась, почти как девочка. Даже рот ладошкой прикрыла. Стесняется своего смеха, глупышка. Ей кажется, что лицо ее становится некрасивым, когда она смеется. Она права. А красивым оно бывает тогда лишь, когда... ну, вот пять минут назад оно было почти красивым, — когда глаза прикрыты, рот приоткрыт, щеки румянятся... Бывает такое, иногда.

Мама обрадовалась — правда? получаете? когда же?

— Скоро, — сказал я и вкратце изложил ей суть дела. Маме не очень понравилось то, что ситуация закручена вокруг судьбы несчастной старухи.

— Почему несчастной? — вяло удивился я. — С чего ты взяла, что она несчастная?

— А ты ее знаешь? — спросила мама.

— Кого?

— Ну, эту старуху. Ты виделся с ней?

— Пока нет. Но мне все подробно уже рассказали...

— Вот потому так легко и судишь — о чужом человеке, — сурово упрекнула мама. — Думаешь, это счастье: оказаться на старости лет в богадельне? В этом доме-интернате...

— Так ведь ее же поместят не туда, где психохроники! — сказал я слишком быстро и слишком громко. — Ее в дом-интернат обычного типа... там чисто, светло... там уход хороший и кормление... цветной телевизор.

— А меня ты не хочешь туда поместить? — спросила мама.

— Вот еще! — возмутился я. — Что за вопросы? Бред какой-то...

— Ну уж, сразу и бред, — усмехнулась мама. — Я просто так. Пока в порядке шутки. А ведь может случиться и всерьез...

— Что — всерьез? — рассердился я. — Что может случиться? О чем ты?

— Ну, а вдруг я тоже стану слабоумной? — сказала мама, глядя на меня с жестоким любопытством. — Ничего такого фантастического в этом предположении нет... Мне шестьдесят пять, у меня гипертония...

— Ну и что?

— А то. Случится, предположим, инсульт — и все, капут. Паралич, слабоумие. Я про это мно-ого читала. Заранее готовлюсь. И кто же будет за мной ухаживать? Кто?

— Перестань, мама.

— Что вы такое говорите, Екатерина Семеновна? — расстроилась Люся.

— Ничего т а к о г о я не говорю, — мама даже не посмотрела на Люсю, она смотрела на меня. — Ну, вот, предположим, у меня паралич... кто будет ухаживать? Ты?

— Разумеется, — сказал я, не колеблясь ни доли секунды. — Разумеется, мама. Я не оставлю тебя никогда. И ты это знаешь.

Клянусь: я не врал, не лицемерил. Я говорил правду.

Что бы ни случилось с моей мамой, я всегда буду с ней. Я готов отказаться от всего на свете, от всего и от всех, — от нее не откажусь никогда.

— Ты это знаешь, мама, — повторил я.

Она удовлетворенно вздохнула.