Эдуард Русаков - Театральный бинокль.

— Кому это — вам?

— Нам, — оказал я.

— Могли бы сейчас и помолчать об этом! — вспыхнула Надя. — Сашка пропал, а вы...

— Извини, — повторила Люся и тут же сделала сочувственное лицо, но в глазах ее продолжало мерцать: «квартира! квартира! квартира!»

— Надо было заявить во все отделения милиции, — строго сказала мама.

— Все сделано, без вашей подсказки, — огрызнулась Надя. — Мой папа постарался, все свои связи использовал.

— Ну-у, если твой папа постарался, — сказал я, — тогда я не сомневаюсь — Сашку найдут непременно.

Ее папаша — большой начальник. Директор завода.

— Объявлен розыск, — сказала Надя. — С собаками ищут.

— Ну, если с собаками... — сказал я. — Собаки обязательно найдут.

И тут мы надолго замолчали. Все четверо. Сидели молча в душной тесной комнате и не знали, что сказать. Люсе явно хотелось подыграть Надежде, но она боялась ляпнуть очередную бестактность. Маме, вероятно, хотелось дать какой-нибудь важный совет или кого-нибудь упрекнуть, но она опасалась нарваться на грубую реплику Надежды. Несчастная Надя просто молчала, потому что все возможные слова она уже произнесла сегодня неоднократно. А я думал. Соображал.

— Послушай, — спросил, я вдруг у Нади, — а ты дома проверила — деньги все целы?

— Целы, целы... — и Надя вздохнула. — Все цело, все на месте.

Ага. Значит — проверила. Проверяла.

— Я уж все-все просмотрела, ничего не исчезло, — сказала Надя. — Только вот театрального бинокля нет.

— Бинокль? — встрепенулся я. — Послушай, Надя! Так ведь он, Сашка-то, вероятно, пошел в театр, а потом — завернул к друзьям... ну, к тем, с кем ходил... у них и остался.

— У него нет друзей, — повторила мама.

— Какой театр? — возмутилась Надежда. — Сашка вышел из дома часов в десять вечера... какой может быть театр в это время?

— Тогда зачем он взял с собой театральный бинокль? — спросил я.

— И правда — зачем? — растерянно сказала Люся.

Мама ничего не сказала.

Надя ничего не ответила.

С братом Сашей мы редко беседовали. Он меня раздражал. Помню, несколько лет назад, когда я отказался от должности заведующего отделением и откровенно гордился этим своим п о с т у п к о м, — брат Саша тогда заметил беззлобно, но весьма обидно:

— Ты думаешь, сделал это по этическим соображениям? А может, просто от лени, безволия, от физической брезгливости?.. Мы ведь с тобой чистюли, братишка. Очень много есть дел, которых мы делать никогда не будем, хотя и нет ничего аморального в этих делах... Но ведь кто-то же должен их делать? Пусть кто другой — лишь бы не мы!.. Пусть кто-то другой забивает коров на мясокомбинате, пусть кто-то другой собирает дерьмо, объезжая окраины на вонючей машине. Пусть кто-то другой караулит заключенных. Пусть кто-то другой командует и распоряжается. Лишь бы не мы с тобой. И не надо лукавить... При чем тут высокая нравственность? Хотя, конечно, воровать мы не будем, в чужой карман не залезем, убивать — побоимся... предавать... ну, а разве мы не предаем?..

Поручение я не выполнил — не приготовил текст юбилейного доклада. Антон Трофимыч был очень недоволен.

— Что ж вы так, Валентин Петрович? — с трудом сдерживаясь, произнес он, выслушав мое невнятное объяснение (домашние, мол, неприятности — брат потерялся). — При чем тут брат? А я на вас так надеялся. Дела надо делать исправно — иначе не будет взаимного доверия. У меня, кстати, тоже домашние неприятности — жену положили на операцию...

— А что с ней?

— Не все ли вам равно? — и он посмотрел на меня в упор, почти презрительно. — Ведь это к д е л у не относится?.. Так вот, несмотря на свои л и ч н ы е неприятности, я о деле не забыл — написал для вас обещанное ходатайство. Вот, — и он протянул мне бумагу. — И все три подписи, и две печати.

— Спасибо, — сказал я, почему-то без особого энтузиазма. Взял бумагу, сложил ее вчетверо.

— Вы с бумажкой поосторожнее, — строго заметил Антон Трофимыч, — Бумага официальная. Поаккуратнее.

— Да, конечно, — испуганно согласился я и быстро развернул бумагу, стал разглаживать края. — Большое вам спасибо за вашу заботу. Жена была очень рада, когда я ей...

— Еще бы, — усмехнулся он, не дослушав.

— Куда мне теперь с этой бумагой? — спросил я.

— Сходите в домоуправление, в ЖЭК, обговорите там все детали... А потом — в исполком. Лучше сделать все это сегодня же. Кстати — Полина Ивановна нынче стационирована в третье отделение.

— Какая Полина Ивановна?

— Та самая. Ваша старушка. Можете зайти, посмотреть. Вы, я вижу, страдаете чрезмерной щепетильностью, вас все тревожат какие-то моральные нюансы... я не ошибся? Так вот — идите, убедитесь сами...

— Хорошо, — кивнул я. — Значит, после обеда мне сразу можно уйти?

— Разумеется. Ну, а мне, к сожалению, придется сидеть здесь сегодня до ночи — писать доклад.

— Вы уж простите, — промямлил я. — Ну, хотите — я завтра вам принесу?

— Нет гарантии, — жестко сказал главный врач. — У меня нет стопроцентной уверенности... я уж лучше сам. Можете идти.

Я хотел что-то еще оказать, но понял, что говорить ничего не надо, и, пятясь, вышел из кабинета.

Бедный начальник. Как я его обидел. Обещал — и не выполнил. Нехорошо. Я не внушаю доверия. Со мной нельзя дела делать. Брат потерялся — какие пустяки. Мало ли что брат потерялся. Если из-за таких пустяков не выполнять заданий начальства — тогда у начальства вообще будут оплошные неприятности, а в делах будут царить анархия и хаос. Начальство идет мне навстречу, пишет бумагу, волнуется, хлопочет, — а я, свинья неблагодарная, не могу паршивый доклад сочинить. История психиатрической помощи за четыреста лет. Это, значит, со времен Ивана Грозного и до наших дней. А как оно было? На цепь сажали? Нет, это в деревнях, в медвежьих углах. Вероятно, в монастырях осуществлялась эта самая помощь. Присмотр и уход. И психотерапия. Делов-то — на два часа. Перелистать пару книжек, в лекциях старых порыться, в конспектах, что остались от прошлой специализации... впрочем, что уж теперь. Начальник сам все сделает. Ну и пусть делает. Он еще мне послужит за чужую-то водочку, украдкой выпитую... Казенная водка дорого стоит. Чем дальше, тем дороже. В геометрической прогрессии возрастает стоимость выпитой некогда водки. Каждый год набегают проценты. Серый юмор.

Я спросил, как ее зовут, — ответила: Полина Ивановна.

Аккуратная, чистая бабушка. Гладко причесана. Седые редкие волосы, плешинка просвечивает. Чистенькое морщинистое лицо. Домашний простенький, но чистый халатик, домашние же тапочки. Пахнет одеколоном. Плачет — обидно ей быть в окружении сумасшедших. Просит перевести в спокойную палату.

— Не бойтесь, Аркаша, я не буйная, — говорит она, вежливо улыбаясь. — За меня можете не волноваться.