Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли

— А тебе действительно не дают денег на те же магнетиты.

— Будто вы и не знаете, Прокофий Нилыч! Я здесь недавно, но мне говорили, как это делается. Чуть ли не в самом конце года уважаемое министерство вдруг предлагает энную сумму на производство съемок, конечно, за счет тех, кто не выполняет план. Только люди приналягут — год кончился: новый план, новое финансирование. Утверждают, что разведка на железо бесперспективна на Южном Урале. Каковы догматики, а?

— Ты преувеличиваешь, Георгий.

— Нисколько. Я еще оптимист. Я, например, убежден, что наступят времена, когда для геологов не будет существовать никаких административных границ. Что сейчас получается? Нащупали мы, скажем, новое рудопроявление, начали постепенно двигаться на юг, — чем дальше, тем заманчивее. Увлеклись и переступили границу области. Тогда нас бесцеремонно останавливают: стоп, вы куда, здесь другая республика, другое геологическое управление. Каково? А может быть, там, за границей-то, и зарыта собака.

— Все-то преувеличиваешь ты, — сказал Метелев.

Каменицкий глянул на него и улыбнулся в ответ:

— Здорово ты меня атаковал, Георгий, не даешь и слова вымолвить в защиту.

Павла тихо рассмеялась, пошла на кухню.

— Не часто ведь жалуют в наши края начальники главков.

— Верно. Геологическая епархия велика, за год не объедешь. Ну, а как у тебя с кадрами?

— По-разному. То рабочих не хватает, то инженеров. О техниках я уж не говорю, их теперь почему-то вовсе не готовят.

— Верно, техники исчезают, как последние могикане. Но все-таки как с инженерами?

— Прислали в прошлом году выпускников с Кавказа. То климат им не подходит, то быт их не устраивает. Под любыми предлогами стараются улизнуть восвояси, на юг обетованный.

— Климат, быт... Да кто из нас до войны считался с этим?

— В некоторых экспедициях строим поселки, хотя люди, привыкшие получать полевые деньги, неохотно переселяются в благоустроенные дома. Тоже психологический барьер. Но бытом надо заниматься серьезно, он в нашей власти.

Павла вернулась из кухни и стала угощать черным кофе.

— Есть славные работяги, да пьют безбожно, — говорил Каменицкий, с благодарностью поглядывая на Павлу. — Весной меня познакомили в Восточной экспедиции с одним буровым мастером. Человеку цены нет, а отпускать его никуда нельзя.

— Что, подолгу не возвращается?

— В том-то и беда, что ни одного отпуска не использовал до конца. Как доберется до железнодорожной станции, зайдет в буфет, окружит себя дружками и гуляет неделю напролет, пока есть деньги в кармане. Выбросит полтысячи, а то и всю тысчонку целковых, — и снова на буровую.

— Жаль.

— Мастер на все руки, но жить не умеет.

— Редко кто из мастеров умеет жить, — вполголоса заметил Прокофий Нилыч.

— Вот бы написать о нем, — заметила Павла.

— Что, хочешь перековать? — весело спросил отец.

Они просидели дотемна. Пошли провожать Павлу в гостиницу. Павла была довольна, что мужчины наговорились досыта и что отец вел себя сдержанно с Георгием Леонтьевичем. Ей хотелось, чтобы он понравился отцу, будто они только что познакомились. Она поймала себя на этом и подумала: наверное, и приехал-то отец, чтобы убедиться, что именно потянуло ее на Урал. Но он человек деликатный, никогда не спросит прямо. А что она может сказать ему? Все во власти времени.

Павла не ошиблась: Прокофия Нилыча тревожила неустроенность дочери. Сам он, овдовев осенью сорок первого года, после войны женился на стенографистке Ольге Николаевне Данилюк, тоже потерявшей мужа на фронте. Когда Павла вернулась в Москву с Урала, ей шел девятнадцатый год, и ее отношения с мачехой сложились как-то сразу. Нет, они, конечно, не воспылали любовью друг к другу, но, во всяком случае, поняли друг друга, — уже это было хорошо. Вскоре Павла вышла замуж, да неудачно. С тех пор она стала замкнутой. Отец жил своей жизнью, она своей. Ольга Николаевна не сталкивала их и не сближала. Так прошли годы. И вот дочь ни с того ни с сего покинула отцовский кров...

Хозяин дома крепко спал, а Прокофий Нилыч лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к ночным гудкам тепловозов, к тому, как дежурный диспетчер громко командовал по радио составителями поездов на сортировочной горке. Он думал о Павле, о Георгии: вот опять они оказались на одной дорожке, и теперь все зависит от их житейской мудрости. А у Георгия характерец! Одиночество сделало его еще более резким. Семейная жизнь постепенно сглаживает отрицательные черты характера, долгое одиночество обостряет их — это уж так. Раньше ему казалось, что Георгий упрям в отца, но теперь Леонтий Иванович, наверное, выглядит совсем сговорчивым против сына. Надо бы съездить к старику, однако придется отложить до следующего раза. И, вспомнив о Каменицком-старшем, Прокофий Нилыч оставил в покое его наследника и вернулся в то далекое прошлое, когда секретарствовал в этой области.

Его выдвинули на партийную работу совершенно неожиданно. В обкоме пришлось заниматься буквально всем: и архитрудными хлебозаготовками, и новыми стройками. Не было и нет таких вузов, которые готовили бы секретарей обкомов. Инженер защищает свой диплом только однажды, партийный работник должен непрерывно держать государственные экзамены перед самой жизнью. Никаких переэкзаменовок не допускается: не сдал — до свидания, дорогой товарищ. И он, Метелев, тянулся изо всех сил, ночей не спал, штурмуя алгебру сельского хозяйства, о котором имел довольно смутное представление. (Это сейчас все ходят в знатоках деревни.) Но с каким удовольствием и с какой внутренней свободой говорил он с Москвой, когда речь заходила о геологических делах или о капитальном строительстве. Чаще других членов Политбюро звонил Григорий Константинович Орджоникидзе, который все спрашивал о никеле: в стране фактически не было никелевой промышленности. Он коротко докладывал народному комиссару, как идут дела у Каменицкого. «Пожалуйста, передайте ему, что никелем интересуется лично Сталин», — сказал как-то нарком во время очередного разговора. И он тут же позвонил в Ярск. Не разве Леонтия Ивановича застанешь дома. Только через месяц удалось связаться с ним по телефону и как раз кстати: к этому времени была окончательно открыта новая, самая крупная рудная залежь. Бросив все дела, он, Метелев, выехал в Ярск. Леонтий Иванович целых два дня возил по степи, показывал, где и сколько припрятала дорогого металла матушка-природа. На радостях пообещал геологам и почетные звания и высокие награды. Но потом все сложилось так, что Каменицкий получил Государственную премию лишь после окончания войны, когда Ярский комбинат уже работал. «Поздняя слава благоразумнее ранней славы», — сказал Леонтий Иванович в ответ на горячие и смущенные поздравления бывшего секретаря обкома, который пытался сгладить свою вину, хотя ни в чем не был виноват. А еще через двенадцать лет старика отметили Ленинской премией за березовский медный колчедан. Все это очень походило на то, как в. наше время боевые награды вручаются иным фронтовикам...