Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли

— Дело прошлое, — заметил польщенный Дробот.

— До сих пор жалею, что меня отозвали в центр.

— Но вы и в центре поработали досыта.

— Наши управленческие дела — как строительные леса: разберешь их под конец и будто ничего и не было. Вот так-то.

— Ну, не скажите!

— Ладно, не утешай. Хотел бы я иметь за плечами такой город. Да поздно, поздно, Ефимыч...

С дороги свернула на косогор «Чайка» Плесума.

— А я вас ищу, Прокофий Нилыч!.. — Директор комбината бережно пожал его мягкую руку, давно отвыкшую от геологического молотка.

— У тебя есть свои гости, — ревниво заметил Дробот.

— Но Прокофий Нилыч — наш общий гость. Чем вы тут занимаетесь?

— Подбиваем бабки.

— Что за бабки?

— Не знаешь? А хвалился, что владеешь русским языком лучше, чем латышским. Подбивать бабки — значит, подводить итоги.

— Ак, та...

Метелев с удовольствием наблюдал за ними. Ян Плесум еще стройный, подбористый, но медлительный и на редкость спокойный, а Дробот грузный, располневший, но верткий и подвижный, да и вспыльчивый не в меру. Именно полярные характеры только и могут поладить на стройке. Он сказал им сейчас об этом.

— Чего же нам делить, Прокофий Нилыч? — удивился Плесум.

Прокофий Нилыч обнял их за плечи, притянул к себе.

— Вообще-то вы оба славные ребята.

— Были ребята, да укатали горки уральские, — сказал Дробот.

Они стояли так, тесным кругом, на седом ковыле, трое седых мужчин, когда-то вместе начинавшие первые стройки на южном торце Урала. Стояли на виду у белокаменного города, который, кажется, совсем недавно был моложе всех окрестных городов, а теперь и он вышел из комсомольского возраста. Они стояли уже молча, не мешая друг другу мысленно окинуть длинную череду прожитых и пережитых лет.

— Да вы, черт возьми, сентиментальные, хотя на вид и железные, прорабы, — сказал, наконец, Метелев, оттолкнув их легонько от себя...

На следующий день около домны собрались металлурги, строители, гости из Москвы, Челябинска и Магнитки.

Здесь же оказались и операторы местного телевидения, и киношники из области.

Последние приготовления были закончены еще вчера: горн заполнен традиционными дровами, сама печь полностью загружена шихтой. Но искусный доменщик Тимофеев, который завтра уходил на пенсию, волновался, как новичок: он все вышагивал вокруг горна, поспешно осматривая его со всех сторон.

— А где Голосов? — полушепотом, как в церкви, спросил Дробот Плесума.

— Заболел, отлеживается в гостинице.

— Эх ты, жаль, какой подходящий случай для профессорской речи...

Дробот осмотрел ближние ряды собравшихся. Метелев стоял в окружений секретарей горкома, позади их братья Каменицкие, Георгий и Олег, левее Павла Прокофьевна с Леонтием Ивановичем. Пришел-таки почетный гражданин города, хотя накануне жаловался, что пошаливает сердце. Ни одна домна не была задута в городе без него. О чем он думает сейчас, в эти минуты т а и н с т в а, которое совершает патриарх местных доменщиков?

Наконец Тимофееву подали символический факел. Он взял его, как божественный огонь, высоко поднял над головой и медленно повернулся к людям. Желтые отблески пламени высветили лица столпившихся у подножия домны. Именно в это-то время другое, огромное, молодое пламя, жарко охватывая лещадь, потянулось вверх. Домна начинала жить.

Все почти одновременно посмотрели на свои часы. И Метелев тоже.

— Гореть ей и не потухать!

Он оглянулся: какой-то мужчина протягивал ему руку. И все, знакомые и незнакомые, хозяева и приезжие, начали поздравлять друг друга. Прокофий Нилыч пожимал их руки и думал: «Раньше по такому поводу ликовала вся страна. И не мудрено: за три довоенные пятилетки было введено в строй каких-нибудь три десятка новых доменных печей. А ныне в газетах всего пять строк о том, что на Урале вступает в действие очередная домна. Теперь, если отмечать пуск каждой из них, да еще пуск турбин на ГЭС и ГРЭС, то заметно поубавится рядовых дней в году».

И все же для Молодогорска это был праздник, который соблюдался с первых лет индустриализации.

Над городом развевались флаги. На улицах было полно народу. Кончалось бабье лето, а сентябрьская теплынь была по-прежнему разлита в осеннем прозрачном воздухе, и с юга, понизу, тянул пахучий, настоянный на разнотравье, степной ветер.

Но к вечеру погода испортилась. Небо заволокло, пошел дождь, тихий, обложной. Прокофий Метелев, наученный горьким опытом, сдал авиабилет и решил возвращаться домой поездом.

Оно и к лучшему: впереди вся ночь, можно вдоволь наговориться с Леонтием Ивановичем. Вдвоем они просидели чуть ли не до самого утра. Минувшее время все ветвилось и ветвилось, по мере того, как воскресали в памяти все новые имена людей. Поэтому и разговор их тоже густо разветвлялся, уходил в стороны — им было о чем порассуждать, тем более, что виделись они редко. Война делила их жизнь неодинаково: у Метелева почти пополам, а у Леонтия Ивановича две трети жизни прошло до войны. И все-таки оба они считали довоенную пору своей молодостью и говорили о ней, как ровесники. Прокофий Нилыч отметил это и подумал, что время окончательно причислило их к одному и тому же поколению. Да, верно, счет пошел на целые поколения.

Когда уже было названо множество имен, — от Серго Орджоникидзе до ныне здравствующих современников, начальников крупных строек, знаменитых ученых, известных партийных работников, даже дипломатов, — когда весь круг общих знакомых был неторопливо обойден в затянувшейся ночной беседе, Леонтий Иванович спросил гостя:

— Вы, я слышал, тоже уходите на пенсию?.. А я думал, что вам износа не будет, голубчик.

— Полагаю, что охотно поделитесь со мной опытом пенсионера, — мягко улыбнулся Метелев. — Можно только позавидовать вашей энергии.

— Так ведь нельзя сдаваться.

— Не сдавайтесь, Леонтий Иванович, не сдавайтесь, — говорил Метелев, с доброй зоркостью оглядывая его. Конечно, старик заметно сдал, но храбрится. Он — живая связь времен, и пока такой человек рядом с тобой, сам ты ходишь по земле легким шагом.

— А Павла ваша молодец, — словно бы нечаянно, не к разговору, сказал Леонтий Иванович. — Помните, как мы в шутку называли ее д и т я т о р г с и н а?

И они опять вернулись к началу тех незабываемых тридцатых годов, когда работали в одной геологической партии: Каменицкий — начальником, Метелев — коллектором. Из первых ярских геологов, кажется, только они двое и остались в живых: кого-то настигла злая беда в канун войны, кто-то погиб на фронте. Правда, остался еще Голосов, но о нем, как по уговору, никто не вспомнил — ни Прокофий Нилыч, ни Леонтий Иванович. Профессор Голосов будто вообще никогда не существовал для них, пусть он и находился сейчас в одном городе с ними. Просто не хотелось лишний раз портить настроение друг другу. Особенно чувствовал себя виноватым Метелев.