Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли

— Прошу к столу! — объявила хозяйка.

— Олег скоро придет, — сказала Саша. — Семеро одного не ждут.

— Тут шесть, а не семь, — не удержалась Любка.

— А ты бы помолчала.

— Давай-ка, мать, по такому случаю бутылку шампанского, — потребовал хозяин. — Я тоже выпью с женщинами.

— Тебе-то бы не надо, Леонтий Иванович, — заметила Любовь Тихоновна.

— Шампанское создано для молодоженов и для пенсионеров! Как вы считаете, Павла Прокофьевна?

— А мой отец недавно вспоминал, как вы, бывало, с устатку выпивали по стаканчику русской горькой.

— То случалось в поле, у шурфа, в непогодь осеннюю. Тогда и Молодогорска еще не было на свете.

— Никак не могу себе представить, что нашего города не было, — тоном вполне равной собеседницы сказала Любка.

Павла беззвучно рассмеялась, а Любовь Тихоновна уже сердито посмотрела на внучку.

Пришел Олег. Павла подала ему руку, назвала себя.

— Да я вас хорошо помню, — сказал он. — Хотя не виделись лет двенадцать. Когда вы приезжали к своей тетушке, я учился в Свердловске в политехническом.

«Сколько ему сейчас? — подумала Павла. — Наверное, под тридцать. Совершенно не похож ни на мать, ни на старшего брата. Однако есть в нем что-то отцовское, когда улыбается. Но вымахал-то как!»

— Что же вы, ребята, давайте выпьем, наконец, за встречу! — Леонтий Иванович поднял свой бокал.

— Я лучше водки, — сказал Олег. — Надеюсь, ты поддержишь меня, Георгий?

Через несколько минут все застолье оживилось, заговорило громче, вразнобой. Павла почувствовала звонкий шумок в висках, будто в шампанское добавили чего-то крепкого. Но всему виной, конечно, не само вино, а та примесь прошлого, которая и воду из родников юности делает хмельной. Каждый раз, когда она пытливо осматривала весь семейный круг Каменицких, то непременно встречалась взглядом с Олегом: он спохватывался, отводил глаза в сторону, и лицо его, обветренное, обожженное майским солнцем, делалось смущенным по-ребячьи. Он тут же начинал расспрашивать брата о геологических делах, стараясь не замечать больше Метелеву. А Саша всецело была занята едой, не вступала ни в какие разговоры и лишь тайком переглядывалась с Любкой, которая одна из всех чувствовала себя вполне свободной, независимой ни от какого прошлого.

— Я хочу предложить новый тост, — сказал Леонтий Иванович и встал с к н я ж е с к о г о кресла.

— Как разошелся, — недовольно заметила хозяйка.

— Постой, мать, а то собьюсь я без бумажки!..

Среднего роста, плотный, моложавый, он стоял и улыбался необыкновенно доброй, застенчивой улыбкой, которую Павла хорошо помнила с детства. «Неужели ему восемьдесят? — думала она. — Вот что значит всю жизнь прожить в поде и в горах, исходить Южный Урал от края и до края. У него и, седина-то пышная, не стариковская».

— Так вот. Есть у меня про черный день один давний друг-приятель, Прокофий Нилыч Метелев. Мы тут с ним вместе начинали. Тогда он работал в моей поисковой партии коллектором. А теперь, шутка ли, стал большим начальником в Москве. Но, слава богу, не зазнался. Так вот, за вашего отца, Павла Прокофьевна, и за Д и т я т о р г с и н а, как мы вас тогда прозвали...

— Что это — торгсин? — немедленно спросила Любка.

— Я тебя, кажется, сегодня попрошу из-за стола, — не на шутку рассердилась Любовь Тихоновна.

— Постой, мать. Надо же объяснить подрастающему поколению. Откуда ей знать такую диковинку тридцатых годов. Торгсин — значит торговля с иностранцами, за валюту. Нет валюты, подавай натуральное золотцо... Так вот однажды прибегает ко мне рано утром Прокофий и говорит, что у него сильно заболела девочка, так нельзя ли где достать немножко сливочного масла, как советует врач. А где взять маслица? Его ни за какие деньги было не купить в нашем рабкоопе. Вот мы и собрали, у кого что уцелело, — обручальное колечко, брелок от карманных часов, у меня нашлась монограмма от старого портсигара, подаренного хозяином одного сибирского прииска еще до революции. Прокофий побежал в торгсин и притащил оттуда огромный кусок сливочного масла. Не знаю уж, то ли такое богатство спасло его дочь, то ли она вообще пошла на поправку, но во всяком случае — факт налицо... За вас, Павла Прокофьевна! — И старик выпил шампанское залпом, как пьют неразведенный спирт.

— Спасибо, большое спасибо, Леонтий Иванович, — только и сказала Павла.

Он коротко махнул рукой: чего уж тут, просто вспомнилось под настроение. Любовь Тихоновна принялась угощать Павлу белыми груздями собственной засолки. Любка притихла, осторожно, украдкой поглядывая на «важную тетю из Москвы», которую, оказывается, спасали когда-то торгсиновским маслом.

Саша поела и вышла из-за стола, сказав, что у нее собрание.

— Не собрание, а свидание, — все-таки опять не удержалась Любка, заодно кольнув ее глазами-гвоздиками.

Но теперь на Любку никто не обратил внимания. Семейный круг начал постепенно распадаться.

— Мне тоже пора, — сказала Павла.

Все, кроме Саши, пытались уговорить ее остаться ночевать, но она не согласилась.

— Я провожу тебя, — сказал Георгий.

Олег пожалел, что первым не вызвался в провожатые, да было поздно. Она сказала ему на прощание:

— Завтра думаю побывать у вас на стройке.

— Пожалуйста, в любое время, Павла Прокофьевна, я к вашим услугам, — откровенно обрадовался он.

Был теплый, тихий вечер. Если на Южном Урале безветренно весной, то это и в самом деле юг обетованный. И стоит лишь взойти на гребень ближней высоты, как перед тобой размахнется до горизонта окаменевшее сине море. А за этими горами другие горы, за другими — третьи, и так до самого Заполярья. Но ведь было тут и живое море миллионы лет назад. Даже представить себе трудно, какая это дальняя даль времени.

Однако людская память тоже имеет свои геологические эры. Сейчас Георгию казалось, что с той поры, когда он провожал в последний раз влюбленную в него, фронтовика, легкомысленную девчонку Павлу Метелеву, прошла целая эпоха, вместившая в себя столько личных и глобальных перемен. Оставшись с Павлой наедине, он и вовсе остерегался говорить о прошлом, как, бывало, избегал с ней говорить о будущем. Тогда его останавливала серьезная разница в годах, теперь — некая схожесть пережитого. Он чувствовал свою вину перед этой женщиной, хотя она сама и не могла бы упрекнуть его ни в чем.

Георгий поразился таким мыслям. Значит, и смерть жены, Зои Александровны, отдалилась теперь настолько, что боль напоминает о себе только в часы душевного ненастья.

Они сдержанно простились у подъезда городской гостиницы, пожелав друг другу спокойной ночи, как степенные, пожившие на свете люди, которые видятся чуть ли не каждый день. А на сердце у них было переменчиво-тревожно.