Сергей Антонов - Овраги

Конвоируемый Катериной и Емельяном, Петр затягивал шаг. Надежды, управлявшие его поступками, поблекли. Дни тянулись, а мятежом не пахло. Сигнала, который сулили на ночном сходе, не подавали. И он старался насколько возможно отдалить чреватую казенным домом ревизию.

Настасью его медлительность выводила из себя. Ей не терпелось дорваться до заветного сундука. Изба Петра стояла на другой стороне оврага, через два двора от усадьбы Кабанова. И Настасья, оторвавшись от остальных, помчалась туда так, словно ей было не тридцать пять лет, а пятнадцать. Одним махом она взлетела по откосу, не замечая ни лающих собак, ни людей, столпившихся у ворот Кабанова, пробегла вдоль односторонки избушек и принялась дубасить к Алехиным. Хозяйка подала голос, но не отомкнула. Тогда Настасья, поминая ее родословную, бросилась подгонять Петра. Грозила ему, путалась в ногах, а скорости Петр не прибавлял.

Возле двора Кабанова собирался народ. Весть об его раскулачке разнеслась. Кроме местных подошли и хороводские: два дюжих сына Дуванова, оба, похоже, «поддатые». Тимоха вооружился слегой, за ним маячил учитель, Евгений Ларионович. Женщины возбужденно стрекотали. То там, то здесь мелькал Данилушка. Всего набралось человек тридцать. Увидев правленцев, толпа угрожающе смолкла.

Емельян направился было дальше, но заметил Кабанова. Кузнец вытягивал со двора детские салазки, груженные двумя мешками. Спасал барахло от надвигающейся описи. Салазки подавались плохо. Подворотня была высокая, а калитка — с пружиной.

— Пособить, Николаич? — весело предложил Емельян.

— Пособи, коли не шутишь, — согласился Кабанов. — Как задвижка? Служит?

— Куда там! Ее теперича черт не отдерет. — Емельян стал примеряться к затейливо кованному задку салазок. — Спасибо тебе, Николаич, век буду помнить!

— Да ладно. Приходи, если что, душа милая… Партийному секретарю сделаю не в очередь. Вздымай…

— Мешки-то больно грузны.

— По одному носил — вроде бы ничего, а как два сразу, и не сдюжить, — виновато объяснил Кабанов. — Обожди, обожди… Куда пихаешь?

— Не боись. Обратно пихаю. Во двор.

— Да ты что? Смеешься?

— На этот раз всурьез. Передохни. Куда собрался-то?

— А тебе что? Ну, Парамоновну проведать.

— А в мешках что? Гостинцы?

— Хоть бы и гостинцы. Какая тебе забота? Свое везу, не краденое.

— Куда Парамоновне столько? Свадьбу затеяли?

— Свадьбу — не свадьбу, а светлый день у нее. Праздник. По-нашему сказать — день ангела.

— Так ведь ангелов-то у нас, считай, еще в семнадцатом году отменили.

— Так то у вас! А у нас, душа милая, у кажного свой ангел-хранитель. И ныне, и присно, и во веки веков.

— Ладно тебе, Гордей Николаич. Мы не в церкви. Нынче мы тебя описывать придем. Объявляю официально. Так что держи имущество в целости и сохранности. Станешь разбазаривать, пойдешь под суд. Поздно спохватился — середнячиться-то.

— Вон у них в Сядемке какая держиморда, — сказал старший сын Дуванова.

— А ты, Тимоха, поскольку вооруженный, — Емельян кивнул на слегу, — стань на караул, чтобы граждане, подлежащие раскулачке, не вывозили барахло.

— Я в мильтоны не нанимался, — буркнул Тимоха.

— Он в мильтоны не нанимался! — воскликнул Данилушка. — Все в автодор!

— А я его бы и не взял. Собрание было — давай выполняй.

— А может, он не был на твоем собрании, — сказал, подойдя, младший сын Дуванова. — Что размахался?

И ухватил Емельяна за руку.

— Пусти, рукав оторвешь. — Емельян попытался оттолкнуть хороводовского верзилу. — По соплям вдарю.

— Не вдаришь, — добродушно возразил старший сын, больно загибая за спину другую руку. — Гостей бить грех.

— Да вы что, ребята, — Емельян встревожился. — Я же при исполнении обязанностей. Тимоха, стукни его по кумполу. Я отвечаю.

Тимоха не двинулся с места. Толпа с интересом наблюдала, что будет.

— Ладно, — сказал Емельян, — обождите, гады, Катерина, беги за Платоновым.

«Что же делать? — соображал Емельян, когда Катерина скрылась в овраге. — В одиночку двух бусых мужиков не осилишь. Обращаться к толпе с зажигательной речью в полусогнутом состоянии — глупо».

Обводя взглядом молчаливые фигуры, он не узнавал добрых, отзывчивых сядемцев. Вон она, неграмотная бабка Пичугина, под диктовку которой он вчера писал письмо к дочке в Саратов, вон молодуха Ленка, которую он на прошлой неделе учил собирать мясорубку, вон Нюшка, которую в ноябре возил в родилку… Глядят и молчат — одни равнодушно, другие с насмешкой, третьи с открытым злорадством. Только Кабанову вроде неловко.

— А вы, братцы, не боитесь, что вас раскулачат? — спросил Емельян Дувановых.

— Не раскулачат, — ответил старший. — Мы батраков не держим.

— Не за батраков. За сопротивление Советской власти. Я приказ властей выполняю, а вы мне руки ломаете. Свидетелей вона сколько, — говорил Емельян, ни на что не надеясь. И вдруг почувствовал, что затекшая рука его обрела свободу. На дороге стоял беговой служебный возок, а в возке находился заместитель председателя исполкома Горюхин в романовском полушубке и в бархатных наушниках. На облучке во всей красе, в усах, с кобурой и планшетом, восседал гроза деревенских драчунов и неплательщиков, участковый Иван Ахметович Барханов. На щеке его белел витой, точно шов электросварки, рубец, доходящий до губы. В те минуты, когда участковый гневался, рубец казался особенно белым. Народ побаивался Барханова и уважал за то, что он не признавал над собой никаких командиров, ни районных, ни окружных. Из-за партизанского самовольства его не повышали в должности, но по той же причине и не понижали.

На людях Барханов появлялся, как правило, внезапно и меры принимал немедленные. Сам вершил суд и сам приводил приговор в исполнение.

— Подойдите-ка, — скомандовал он Дувановым. — Поближе, поближе. С утра набрались? Били? — спросил он Емельяна.

— Не успели, Иван Ахметович, — отвечал он, разминая руку. — Пусти их, кобелей. Шут с ними.

— Мы сами знаем, что с ними делать, — пригрозил участковый, топорща усы. — Завтра в восемь часов утра обоим явиться в сельсовет, — приказал он Дувановым. — Каждому припасти десятку.

— За что десятку, Иван Ахметыч? — заныли братья.

— Поехали! — скомандовал Горюхин.

Но участковый, не обращая внимания ни на Дувановых, ни на начальника, занялся Емельяном.

— Что за базар? Почему народ собрался? Тебе известно, что самовольные сходки запрещены? Люди твои?

— И наши, и хороводовские, — доложил Емельян. — Собрались кулачка-благодетеля заслонять. Вон он, ангел.

Кабанов, снявши шапку, стоял возле санок с мешками.

— Ишь, смиренник. Повез было добро прятать.