Сергей Антонов - Овраги

— Понятно, понятно!.. — нетерпеливо выкрикнул Горюхин. — И повез ликвидировать имущество! А тебе известно, что на бедняка и середняка это постановление не распространяется?

— А Кабанов-то — кулак!

— Где сказано?

— Общее собрание утвердило.

— Где сказано, что Кабанов — кулак? — повторил Горюхин. — Особая комиссия утвердила?

— Комиссия утвердила?! — крикнул Данилушка. — Да здравствует Первый май!

— Тебе известно, что права продавать свое имущество лишается только официально зарегистрированный кулак, то есть крестьянин, которого признала кулаком особая комиссия, — нажимал Горюхин. — Самовольство в отношении личного имущества крестьян вам не к лицу, Фонарев. Вы призваны защищать интересы трудящихся. До вас дошло постановление ЦК от двадцать пятого февраля? Нет? Суть в том, что в ряде районов при раскулачке вскрыты факты левацкого уклона и отрыжка контрреволюционного троцкизма.

Емельян растерялся. Заместитель был чем-то обеспокоен и торопился. Оробевший было народ осмелел. Послышались выкрики: «Не отпустим кузнеца!», «Не отдадим Николаича!», «Ступай, откуда пришел!»

— Ступай, откуда пришел! — крикнул Данилушка.

— Чего стал, Николаич? — Петр выступил вперед. — Не бойся.

Кузнец покосился на Емельяна.

— А ничего мне не будет?

— Ничего не будет. Не сумлевайся.

Кузнец потащил салазки к оврагу.

— Не серчай, Емеля, — проговорил он виновато, но не без примеси ехидства. — Ты начальство местное, а тут с района приказывают. Перечить не приходится.

— Вернись, Гордей Николаич, по-хорошему, — посоветовал Емельян. — Сегодня они здесь, а завтра их нету. А мы с тобой каждый день тут.

— Не стращай! — закричали из толпы.

— Не стращай! — взвизгнул Данилушка. — Закрой поддувало!

— Слышите голос народа? — заметил Горюхин, оправляя шарф.

— Какой это народ, Валентин Сергеевич! Ярые подкулачники. То в углах таились, а нынче на солнышко выползли.

— Кто бы они ни были, а мародерства под флагом колхозного строительства не допустим. Трогай, товарищ Барханов.

Но участковый не считал инцидент исчерпанным.

— Почему мародерство! — возмущался Емельян. — Орловский еще весной приказывал…

— Орловского забудьте. Орловский снят за левацкие замашки. За раскулачку кузнеца ответит не Орловский, а правление колхоза.

— Правление решило! Кого хотите спросите! — кричал Емельян. — Алехин, подойди!

— Правление решило, — подхватил Данилушка. — Подойди, Алехин!

— Чего разоряешься? — Петр медленно приблизился и встал, руки в карманах.

— Ты на правлении был? — спросил Емельян.

— Ну был. Что дальше?

— За раскулачку Кабанова голосовал?

Петр поглядел на Емельяна в упор мутными глазами и проговорил:

— Ты, может, голосовал. А я нет.

— Что значит — нет! — опешил Емельян.

— А то, что слышал. За раскулачку голосовал ты да Платонов. Я против.

— Против? — наглость Петра до того возмутила Емельяна, что в ответ он не мог найти ничего, кроме отзвука в духе Данилушки.

— Против, — как ни в чем не бывало повторил Петр. — Совместно с народом.

— А не ты требовал гнать Кабанова в три шеи?

— Не я.

— А не ты его кровопийцем обзывал?

В толпе засмеялись.

— Ну ладно, — стараясь выглядеть спокойно, продолжал Емельян. — А если я протокол подниму?

— Эва, перепугал! — хмыкнул Петр. — Митька в протоколе что попало пишет. Дивья-то!

— Вот ты какой, подлюга!

— А чего. Ты мне так, так и я тебе так.

— Все ясно, — Горюхин тронул плечо Барханова. — Поехали.

— Обождите! — закричал Емельян. — Сейчас Платонов подойдет! Брешет Алехин, брешет!

— У тебя выучился, — подначил Тимоха.

— Заткнись, кулацкое подпевало!

— Нехорошо, — нахмурился Горюхин. — Вы все-таки секретарь ячейки. Кто вас учил оскорблять крестьянскую массу? Трогай.

— Надо бы погодить, — возразил участковый. — Как бы не пришлось ворочаться.

— Не придется! Народ разберется. Поехали.

— Он на каждом шагу мужиков обзывает, — поддержал Петр. — И подлюгой, и гадой, и как под руку попадется. Ровно городовой…

— Что вы Петьку слушаете, товарищ начальник, — подскочила Настасья. — Что вы с ним цацкаетесь, с мазуриком! Вор он и лиходей, и больше никто. Вяжите его, люди добрые!

Но сани тронулись, и заместителю председателя исполкома не удалось ни услышать воззвание Настасьи, ни увидеть, как Петр повернул ее к себе лицом, установил вертикально и стукнул по скуле.

Несмотря на спешку, Горюхин решил заехать к председателю. Там он застал странную картину. За столом, словно заколдованные, сидели Роман Гаврилович и Катерина, глядели на Макуна. Макун, видно, что-то рассказал, и впечатление, произведенное рассказом на слушателей, испугало его самого.

Увидев Горюхина, Роман Гаврилович воскликнул, позабыв поздороваться:

— Вот хорошо, что приехали! Алехина не видали?

— Алехин на особом задании, — ответил Горюхин. — Здравствуйте, товарищи. Времени в обрез. Срочные дела. Кому приспичило раскулачивать кузнеца Кабанова?

— Погодите про Кабанова! Послушайте, что Макун… что Макар Софоныч сообщает!.. Участкового это прямо касается… Послушайте.

— После, после, — замахал руками Горюхин, — некогда. Кузнеца до особого распоряжения не трогать.

— Погодите с кузнецом!.. Чрезвычайная история! Пока не выслушаете, не выпущу.

— Забываетесь, Роман Гаврилович, — рассердился Горюхин. — Вы, товарищ Платонов, человек новый. Вам трудно ориентироваться. Может быть, для пользы дела придать вам в качестве помощника Петра Алехина?

На скулах председателя заиграли желваки.

— Мне выйти? — поднялся Макун.

— Роман Гаврилович, — испугался Горюхин. — Что с вами?

— А то, что Шевырдяева заколол Петр Алехин. Не бойся, Макун. Милиция — вот она. Докладывай.

И Макун в полной тишине рассказал еще раз то, что рассказывал до прихода Горюхина.

Началось с того, что, возвратясь из Вольска, Макун случайно откопал в овраге френч. (Он не уточнил, по какой нужде копался в оврагах, да и слушатели этим не заинтересовались.) Было нетрудно догадаться, что френч принадлежал Шевырдяеву и что Шевырдяев убит выстрелами в спину. Вероятно, убийство произошло в овраге у реки Терешки, а труп утопили без верхней одежды.

В этом месте рассказа Макун поделился предчувствием: первым, о ком он безо всякого повода подумал, размышляя о возможном виновнике злодейства, был Петр Алехин.

Проклиная сорочью привычку тащить в избу все, что плохо лежит, Макун целый месяц искал случая, чтобы незаметно сплавить опасную улику. Наконец френч удалось обменять на галифе какому-то выпивохе в поезде дальнего следования, и он вздохнул свободней.

И вдруг его вызвали в район. Следователь показал ему френч горчичного цвета. Макун предпочел френча не узнавать. У него взяли подписку о невыезде и отпустили. Слукавил Макун, потому что у него в голбце в тот день стояли вилы с обломанным зубом, которые он нашел у стожка на поле. (При Иване Ахметыче Макун стеснялся признаться, что злополучные вилы он стащил, повинуясь пагубной привычке, на дворе у Петра.)