Сергей Антонов - Овраги

В январе к нему нагрянули с обыском. Ничего худого не нашли. Только изъяли вилы с обломанным зубом. Наверное, ради того, чтобы не возвращаться к начальству с пустыми руками. Как только милиционеры ушли, он спохватился: на френче три дыры, а на вилах три зуба. А вилы — с Петькиного подворья. Выходит, когда френч был на Шевырдяеве, Петр ткнул его в спину этими вилами.

Долго Макуну пришлось привыкать к своей догадке. Отношения у Петра с Шевырдяевым были самые добрые. Шевырдяев определил его в «Усладу» ликвидировать неграмотность, протащил в правление колхоза, сочинил для него должность заведующего разумными развлечениями, а Петр горой стоял за председателя на всех сходах.

Однажды на пути в «Восьмое Марта» Макуна осенило: вся Сядемка гудит о пропавшей захоронке Потапыча, а он еще с афанасьевских морозов таскает под мышкой сотенные вещицы. Откуда они у Петра взялись? Уж не он ли раскопал захоронку? Уж не застукал ли его на этом деле Шевырдяев? Не схватил ли его за загривок?

Только после беседы с Петром о ночном сходе до Макуна дошло, почему Петр беспокоился о вилах.

В тот же вечер Макун сбегал к Вавкиным и тишком попросил Маньку показать место, где она последний раз видела Шевырдяева. Оказалось, что председатель сидел и покуривал у того самого оврага, где Макун нашел френч. Словом, ключик подходил к замку.

По всей вероятности, Шевырдяев послал Петра за подводой, а сам остался стеречь откопанный клад. А Петр прибыл не только с подводой, но и с вилами.

— Я вам способствовал по совести, — закончил длинный рассказ Макун, — а что непонятно, Петька доскажет в милиции. Прошу, если что, не поминать моей фамилии и не пришивать меня к делу.

Слушатели отнеслись к рассказу по-разному.

Иван Ахметович гнул, как озадаченный сеттер, голову то так, то эдак, словно старался разглядеть Макуна и в фас, и в профиль. Валентин Сергеевич машинально прикладывал голову к фарфоровой статуэтке и как будто досадовал, что не он, а какой-то Макун первым дознался до истины. Катерина украдкой смахивала слезу.

Молчание нарушил Митя.

— А я говорил, что его вилами прокололи, — напомнил он. — Я говорил, а вы не верили.

— Не кричи, сынок, гоп, пока не перескочишь, — Роман Гаврилович невесело усмехнулся. — Что будем делать?

— Арестовать, — отрубил Валентин Сергеевич. — И по возможности скорее.

— Арестовать обоих, — уточнил Иван Ахметович.

— А меня за что? — Макун захлопал глазами.

— Петра Алехина ясно за что, а вас за сокрытие улик.

— Какое сокрытие! Что вы, граждане… Я вам способствую, а вы меня сажать. Я с догадался…

— А где вы были раньше? — гнул свое Иван Ахметович.

— Раньше я не знал ничего.

— Не знали, а вилы прятали?

Юридический диспут был прерван Настасьей. Она влетела в горницу с тревожным известием. Возле дома Кабанова дерутся.

Вещественным доказательством того, что драка нешуточная, являлась сама Настасья: расхристанная, растрепанная, с красно-синим фингалом под глазом. Ее бессвязные выкрики сводились к тому, чтобы все присутствующие бегли к мазурику Петру и воротили ей макарьевский сундук. Кроме того, удалось понять, что сперва схватились Петр с Емельяном, а затем прибежали комсомольцы с лопатами, прибиравшие конюшню, и пошла всеобщая битва.

Первым схватил свое демисезонное пальтишко Роман Гаврилович. За ним бросились остальные. На дворе их ожидал новый сюрприз. Кобылы, которая привезла заместителя председателя исполкома, в наличии не оказалось. Возок как бы в знак капитуляции стоял, поднявши оглобли. Налицо был вредительский акт.

Роман Гаврилович послал Митю с приказом срочно запрягать Гнедка, и вся группа, включая арестованного Макуна, поспешно двинулась к Кабанову.

По пути выяснилось, что была не драка, а варварское избиение секретаря партийной ячейки. Толпа обезоружила комсомольцев, Емельяна бросили в снег, били, ставили на колени, велели каяться за то, что продался большевикам. Особенно лютовал Петр. Емельян сперва кричал «Да здравствует коммуна!», потом только стонал, на коленях не держался, упадал лицом в снег…

Всего этого застать не успели. Кроме скрючившегося у забора Данилушки, на месте побоища никого не было. Данилушке по ошибке надломили ребро. От него с трудом добились, что Емельяна снесли домой. Если бы не кузнец, забили бы его до смерти.

Порешили так: Митя и Пошехонов поедут за доктором, Макун будет сидеть дома на положении арестанта, Горюхин и Иван Ахметович отправятся хватать Петра, а Роман Гаврилович и Катерина побегут к Емельяну.

Секретарь сядемской комячейки проживал в часовне. Эта кубическая часовенка, напоминавшая бонбоньерку с шатровым верхом из красной меди, была одним из многих, разбросанных на Руси нечаянно прелестных творений народного гения. Стояла она на отлете в полуверсте от левого порядка изб. Белые грани ее украшали узкие, как бойницы, забранные кованой решеткой окна, а карниз окружали зубцы, просветы между которыми повторяли форму православного креста.

Стояла часовенка с восемнадцатого века. Сказывали, что поставил ее на развилке дорог какой-то барин в знак благодарности господу за то, что ватаги Пугачева на пути к Волге миновали его поместье. Видимо, в те времена здесь на ровном, еще незаовраженном лугу среди ковыля и других цепких трав пролегал широкий торговый путь. Овраги появились позже. Один из них подкопался под часовенку. Она сползла, словно на салазках, примерно на сажень и выглядывала на Сядемку, как притаившийся в секрете ратник.

Часовню пробовали ломать, на камне видны неглубокие щербины. Кладка не подалась, и ломатели успокоили себя тем, что сбили со штыря крест.

К этой часовенке и прибило в двадцатом году гонимого голодом Емелю. Когда он подошел, в часовенке уже обитала стайка чумазых оборванцев. Емеля отдал десятилетнему атаману последнее свое достояние — складной нож со штопором, и ребята потеснились.

В то время на стенах еще виднелись бледные изображения Николая Мирликийского: вот он выхватил из рук палача меч, вот приказывает торговцам везти хлеб голодающим городам…

Законы стайки, в которую попал Емеля, были суровые. Кто к вечеру не принесет шамовки, ночевать не пускали. Каждый имел кличку: либо обрубок фамилии, либо особую примету. Емелю прозвали фонарь, вероятно, потому, что он смущался и краснел до ушей, когда кто-нибудь, воротившись с «дела», начинал бесстыдно «травить» о своих подвигах.

Кроме рассказов о делах и марухах жители развлекались стрельбой из рогатки. Тот, кому удавалось сделать камушком отметину на фигурке чудотворца, получал копейку. Спокойную жизнь нарушали облавы. Пацанов, разбегающихся по поскотине, арканили проволочными петлями и отправляли в детприемник. Ловили и Емелю. Он убегал далеко, но всегда возвращался в часовню. Так прошло два или три года. Беспризорники подросли, стали воровать нахальней.