Владимир Попов - Обретешь в бою

Пискарев встретил Рудаева хмуро, но, услышав, что тот смиренно просит приюта, просиял, даже помог внести чемодан.

Отправив гостя в ванную умываться, он пошептался с женой, и, пока Рудаев приводил себя в порядок, на столе появились помидоры, огурцы, графин с какой-то настойкой невероятно лилового цвета и кастрюля с украинским борщом, от которого несся ядреный укропный дух.

Смешно отказываться, когда хочется есть, и Рудаев без лишних церемоний сел за стол.

Жена у Пискарева такая же худенькая, тщедушная, как и он сам. И лицо у нее такое же унылое, блеклое, без единой приметной черточки. Прошлым летом утонул у них младший сын, и это сломало их обоих. Пискарев и так здоровьем не отличался, а тут совсем сдал. Горе подкосило его.

Супруги наперебой ухаживали за гостем, подкладывали куски получше, а Рудаев понемногу пришел в себя, отогрелся. Нет, здесь ему будет неплохо,

На вечернем рапорте людей было значительно больше, чем обычно. Рудаев чувствовал, что от него ждут каких-то разъяснений в связи с перестановкой сталеваров в смене «В», но сам затевать этот разговор не хотел, — к чему предугадывать вопросы и отвечать на них? Он быстро провел рапорт и уже собирался отпустить людей, как поднялся сталевар третьей печи Мордовец, довольно монументальное сооружение, собранное из разнокалиберных составных, — крупный неподвижный торс, длинные руки, короткие тяжелые ноги и небольшая вытянутая к затылку голова. Рудаев терпеть не мог его за скользкий характер, за фискальские наклонности.

— Товарищ заместитель, как вы расцениваете поступок Сенина? — спросил он.

Учуяв подвох, Рудаев схитрил:

— Точно так же, как и вы.

Мордовец опешил от неожиданности и даже сел было на свое место, но, смекнув, что остался в дураках, тотчас поднялся снова.

— Так, может, и мне последовать этому примеру? Вот тут уже запахло провокацией. Мордовец явно подстрекал Рудаева одобрить поступок Сенина.

— А у вас что, своего ума не хватает решить это самому? — снова сманеврировал Рудаев. Каждое его слово сегодня же будет известно Гребенщикову, не хотелось лишних неприятностей.

Чтобы доконать Рудаева, Мордовец даже пошел на унижение.

— Не хватает, потому и спрашиваю вас. Не грешно ведь с умным человеком посоветоваться.

В этих смиренных словах нетрудно было уловить издевку, и Рудаев с удовольствием послал бы Мордовца за советом по другому, общеизвестному адресу, но от него все остальные ждали вразумительного ответа.

— У Сенина были основания для такого поступка, — сказал Рудаев. — Он сознает, что волна случайно вынесла его на поверхность. А по-честному вам, Мордовец, нужно было уйти с печи первому. Вы же хуже всех работаете, вы все время в хвосте. Вернее, на чужом хвосте в рай въезжаете. По моему разумению, всякий человек, незаслуженно поднятый на высоту, должен испытывать неловкость перед своими товарищами. Но для этого нужно иметь хотя бы остатки, — интонационно подчеркнул он, — остатки зачатков совести.

— Догавкался? — спросил кто-то злорадно, и в напряженную тишину ворвался хохот.

Мордовец стал совсем багровым, но не сдался, — его не так легко прошибить.

— Остатки зачатков, — снова повторил Рудаев.

— А папаша ваш хорошо сделал, что наперегонки с чертом на нашу печку прискакал?

— По возрасту своему, по квалификации он имеет на это право. А вот поступаться убеждениями своими не должен был.

Мордовец сел удовлетворенный. Хоть и рожа в крови, но то, чего он хотел, добился: выжал из Рудаева прямой ответ.

— И вы поэтому от него ушли? — спросил машинист завалочной машины Виктор Хорунжий, парень, которого все звали «балеруном» за любовь к балету и мастерство завалки.

«Вот лупоглазые! Когда только успевают все разузнать?» — без неприязни подумал Рудаев, кивнул в ответ головой.

А назавтра произошло то, чего Рудаев и ожидал. Гребенщиков вызвал его к себе на разговор. От кого узнавал он обо всем, что происходило не только в цехе, но и в семьях, оставалось тайной. Многое приписывали Мордовцу, но, возможно, не он один считал своей обязанностью информировать начальника. Гребенщиков долго смотрел в упор на Рудаева своими немигающими, как у гипнотизера, серо-стальными глазами. Когда-то на Рудаева действовал такой метод психологической подготовки, но сейчас он только вызвал улыбку, и эта улыбка в такую неподходящую минуту окончательно взбесила шефа.

— Рекомендую вам незамедлительно вернуться в лоно отцово! — в приказном тоне отчеканил он.

Рудаев пожал плечами.

— Может, вы соизволите этот жест перевести на русский язык?

— Бывают жесты красноречивее длинной речи, — расслабленно ответил Рудаев, поправляя носком туфли дорожку, а про себя подумал: «Нет, не дотяну я до августа, взорвусь».

— Я считаю, что неудобно руководящему работнику жить у своего подчиненного.

— Но отец — тоже мой подчиненный.

— Не прикидывайтесь простачком. Вы нашли довольно хитроумный способ выразить протест против моих действий.

— Может быть, вы разрешите мне хотя бы жить где я хочу? — с наигранным смирением спросил Рудаев.

— Я вас лишаю только права устраивать демонстрации. А ваш призыв вчера на рапорте к отказу от незаслуженных высот — это что? Вы можете иметь свое мнение по любому вопросу, но высказывать его публично далеко не всегда обязательно. Во всяком случае, пока работаете моим заместителем.

— Принял к сведению.

— Этого мало. И к неуклонному исполнению. Учтите: в такой цех, на такое место охотников найдется предостаточно. — Небольшие умные глаза Гребенщикова сверкали решимостью.

«Пошлю-ка я его к черту и уйду, — пробудилось у Рудаева непреодолимое желание, и он даже побледнел от сделанного усилия подавить его. — Нет, уйти надо, хлопнув дверью. Вот проведу опытные плавки — тогда и рассчитаюсь».

Трудно приходится журналисту на незнакомом заводе, с людьми, которые его не знают, — с ним разговаривают не особенно охотно. Одни не принимают его всерьез, другие не доверяют, а кое-кто и побаивается.

У Лагутиной тоже трудно налаживаются поначалу контакты с людьми. Но она не отчаивается. Это до первой статьи, если, разумеется, заденет за живое.

Первое выступление в газете. Многое зависит от того, что ты сказал и как сказал. Ошибаться можно потом, когда у тебя уже есть багаж удач. Но первую ошибку не прощают, потому что не за что ее прощать.

И Лагутина осторожно нащупывает тему своего выступления. Писать о третьей печи она не хочет. Хваленого хвалить — только портить. К тому же люди обижаются, когда хвалят не только зря, но и одних и тех же. А здесь получится и зря, и одних и тех же. Очень заманчиво приподнять Сенина за его поступок, но она не хочет подливать масла в огонь — добровольный уход с печи Сенина был расценен как протест против созданного в цехе круга избранных, элиты. Можно бы написать о старшем Рудаеве — с первого дня не только всех обогнал, но и вырвался далеко вперед. Филипас уже поговаривал, что надо написать о нем очерк — здорово-де развернулся старый рабочий. Но она категорически отказалась кривить душой. Ее возмутил маневр Серафима Гавриловича, да и вообще он не вызывает симпатии — грозный, неподступный. А вот сын его скроен иначе. Правда, и он неулыбчив, сосредоточенно-мрачен, но исполнен удивительной благожелательности к людям, и люди тянутся к нему. Только и с ним контакт не установился. При встрече он почему-то держится насмешливо-вызывающе. Один раз даже подковырнул: «Что-то вы порожки наши обиваете, а заметок я ваших в газете не вижу. Другие ваши коллеги придут в цех раз, другой — назавтра уже читаешь».