Владимир Попов - Обретешь в бою

— Если бы цех на двадцать две минуты остался без вас или без меня, ничего не произошло бы, поверьте мне, — спокойно сказал Рудаев. — Оставляем же мы его на ночь. Пора приучать людей к самостоятельности.

— А позвонят из заводоуправления? Из обкома? Из комитета, наконец?

— Ну и что же?

Рудаеву было глубоко безразлично, кто и когда может позвонить. Он не видел особой доблести в том, чтобы сидеть в цехе невылазно, хотя сидел допоздна, потому что этого требовал Гребенщиков.

— А третья печь? Она вас не беспокоит? — наседал Гребенщиков.

— Об этой печи я буду говорить с директором. Вы отлично знаете, что я против тепличных условий, созданных для нее, и против хвастливой шумихи. До каких пор мы будем остальные печи держать в черном теле?

— С кем угодно. И когда угодно. Ваша затея — вы и расхлебывайте. Но поскольку уж заведен такой порядок, извольте придерживаться его, — жестко произнес Гребенщиков и быстро удалился, чтобы погасить возникающий спор.

Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.

А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».

Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.

Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый — минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее — больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.

— Что кругом да около ходишь? — зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. — Чует конь, что кнута заработал?

Рудаев постарался придать своему лицу спокойное, даже безразличное выражение. Отец был по-своему прав. Его печь задержали с выпуском плавки — отдали ковши третьей, и сейчас тормозили завалку — состав с тяжеловесным ломом тоже подали третьей, а ему сунули три состава всякой мелочи, которую сталевары презрительно называют «соломой».

Пререкаться на эту тему с отцом не хотелось — и надоело, и не было убедительных доводов в свою защиту. Рудаев повернулся, чтобы уйти, но Серафим Гаврилович схватил его за плечо. Рука у отца небольшая, но пальцы железные, не вырвешься, да и вырываться неудобно при людях.

— Ты в обком союза писал? Писал. На собраниях выступал? Помогло? — не сдержал раздражения Рудаев.

— А ты писал? А ты выступал? Поджал хвост и молчишь? Народ смеется! — Серафим Гаврилович сделал широкий жест, словно призывал в свидетели этого разговора не троих подручных, которые, кстати, всецело были поглощены своим делом, а целое скопище людей.

Молчит Рудаев. Эх, его бы воля, поломал бы он этот порядок, не задумываясь.

— Скажи, какой мне интерес так работать? — все более распалялся Серафим Гаврилович. — Это все одно, что в меченые карты играть. Крутись, вертись, а первыми они будут! — сталевар ожесточенно ткнул пальцем в сторону третьей печи. — Еще о соревновании треплетесь! Попробуй посади Ваньку на велосипед, а Ваську на мотоцикл — и запусти наперегонки. Жмите, ребята, кто кого. Ну, какой Ваньке резон? Да он не то что тужиться будет, наоборот, помаленечку станет крутить — все одно задний.

— А тебе слава нужна или металл? — спросил Рудаев так, для проформы, лишь бы не молчать.

— Мне доброе имя мое вернуть нужно! — давился обидой отец. — Людям в глаза глядеть совестно!

Рудаев резко повернулся и зашагал к первой печи.

— На самом деле зло берет, — сказал сталевар Нездийминога, сутуловатый и нескладный, но скроенный, видно, из крепкого материала. Приподняв прикрепленные к козырьку синие очки, он следил за сценой между отцом и сыном и, хотя не слышал ни слова, догадался, о чем шла речь. — Ну, я допускаю, когда исследования вели — там куда ни шло. А сейчас зачем? Для одних — развращение, для других… только душу охлаждает.

— По углам ворчите, а на собрании челюсти сводит! — набросился на сталевара Рудаев. — Ишь душу охлаждает… Была бы душа горячая, ее так просто не охладишь! Почему плавление затянул? По графику уже доводить пора.

Нездийминога опустил глаза, и Рудаев не разобрал, стало ли тому стыдно за себя, или недостойным показался такой способ зажимать рот подчиненному.

Рудаев отошел от сталевара, испытывая неловкость. Сейчас он уподобился своему начальнику. Кто-кто, а Гребенщиков умел пресекать всякие разговоры и критические замечания. Либо оборвет человека, либо, если сказать нечего, отомстит критикану впоследствии. За пустячную оплошность, мимо которой можно пройти, даже не пожурив, взгреет как за серьезный просчет. И попробуй докажи, что сделано это за прошлый грешок. Вот и привыкли люди помалкивать, а, если уж накипело на сердце, критикуют не начальника, а кого-нибудь рангом пониже, того, кто выполнял указания начальника. Это проходит безнаказанно. Раскрошат на собрании Рудаева за беспорядки в столовой — и все лукаво улыбаются, знают: столовая в ведении начальника и огонь направлен на него. Улыбается и Гребенщиков, но под защиту своего заместителя не берет. Не скажет: «Это мои функции». Даже может упрекнуть Рудаева: «Ну что ж это вы, Борис Серафимович, халатничаете. Надо исправить положение». От такой критики ни вреда тебе, ни пользы делу. Так, отдушина.

А ведь добрые десять лет считал Рудаев Гребенщикова образцом руководителя, до тех пор считал, пока не столкнулся с ним вплотную, не стал его заместителем. Все это потому, что полюбил его Рудаев раньше, чем в нем разобрался. Мальчишек всегда восхищают сильные натуры, недюжинные личности, а Рудаев пришел к Гребенщикову мальчишкой, прямо со школьной скамьи. Выбирал людей Гребенщиков безошибочно. Ему понравился рослый, крепкий паренек, который держался в меру почтительно, в меру уверенно. Привлекло Гребенщикова и то, что был этот паренек сыном сталевара. Значит, представляет себе трудности профессии и отдает отчет в том, на что идет.