Анатолий Злобин - Дом среди сосен

— Хальт! [15] Стой! (нем.) — закричал автоматчик, идущий впереди.

Игорь Владимирович услышал тоскливую протяжную мелодию и увидел немца, сидевшего среди развороченных бревен.

— Отставить, — сказал Игорь Владимирович.

Немец был без шапки, дико выпученные глаза его жарко смотрели на русских. Он судорожно дергал лицом, водя губами по гармошке.

— Achtung! Stillgestanden [16] Внимание! Смирно! (нем.) , — громко сказал Игорь Владимирович.

Немец вскочил, вытянул руки по швам.

— Где твоя часть?

В глазах немца появилось что-то живое. Он заговорил быстро, сбивчиво, часто озираясь, словно боялся, что его оборвут. Игорь Владимирович с трудом понимал его дикую речь, вылавливая обрывки фраз.

— Мертвые, мертвые... Не должен думать... Мертвые пошли, убили нас... Новая война — война мертвецов... всюду мертвые... Отдайте мой пулемет...

— Смирно! — резко крикнул Игорь Владимирович.

Немец вытянулся еще больше и преданными собачьими глазами уставился на генерала.

— Направо! Налево! Кругом! Налево! Кругом! Направо! — Немец послушно исполнял команду, и глаза его заблестели от удовольствия.

— Запомни. Мертвые не умеют воевать. Где русские? Говори правду!

Глаза у немца все время менялись. Он прищурился, вытянул руку, стрельнул пальцами в Игоря Владимировича. Один из автоматчиков ударил немца по руке, он отскочил в сторону и торжественно закричал, как кричат, произнося лозунги: Es lebe der Krieg! Der Krieg ist die allerschönste Zeit! [17] Да здравствует война! Война — самое лучшее время! (нем.)

— Почему война лучше? Отвечай.

— После войны всегда следует мир. А мир всегда кончается войной. Война — лучше. — Немец сказал это быстро и четко, глаза его на миг осветились мыслью и тут же погасли.

— Пустой номер, — сказал Игорь Владимирович. — Немецкий пулеметчик. Сошел с ума. — Он повернулся и зашагал в сторону деревни.

За окопами был большой развороченный блиндаж. Перекрученные рельсы торчали среди бревен. Игорь Владимирович подошел ближе, внимательно рассматривая рельсы, снял перчатки, потрогал рукой холодный металл.

— Неужели они привезли их оттуда? — сказал адъютант. — Я думаю...

— Вы слишком много думаете, — оборвал Игорь Владимирович. — Вперед!

Они пошли по узкому проулку между школой и церковью. За оградой среди могил сплошь и рядом виднелись воронки — мертвым и тут не давали покоя.

На площади перед церковью стоял на шоссе черный обгорелый танк с крестом. Снег запорошил гусеницы, покрыл ровную ленту шоссе. И мертвая тишина кругом, и ни единого следа на снегу. Лишь над домом на той стороне шоссе тянулась струйка дыма. Игорь Владимирович обогнул танк и зашагал туда.

Из дома вышел толстый низенький человек в окровавленном халате, с кудлатой головой, в очках. Толстяк снял очки и, часто моргая глазами, принялся протирать стекла полой халата. Игорь Владимирович кашлянул. Человек в окровавленном халате обернулся и принялся кричать, размахивая руками:

— Это форменное безобразие. Я буду жаловаться на вас члену Военного Совета. Вы мне ответите за это.

Игорь Владимирович подошел ближе. Толстяк в окровавленном халате надел очки и, щурясь, разглядывал командующего.

— Я готов выслушать вас, — сказал Игорь Владимирович.

— Тем лучше, товарищ генерал, — говорил толстяк, махая руками. — Оттого, что вы здесь, безобразие не перестает быть безобразием. Где мои инструменты, где мои сани, позвольте спросить вас? Если вы пришли посмотреть на мой грязный халат, не стоило приезжать сюда.

— Где Шмелев? Где батальон? Он жив? — спросил Игорь Владимирович, делая жест рукой, чтобы остановить толстяка.

— Откуда мне знать? — раздраженно ответил толстяк. — У меня тридцать семь человек, и среди них нет никакого Шмелева. Тридцать семь раненых, из них пять весьма тяжелых. А я — один. Где мои сани? Зачем же вы явились сюда, если вы не можете мне помочь? Я целые сутки работал на льду...

— Вы забываетесь, — сказал адъютант. — Вы говорите с командующим армией.

— Для меня не существует ни командующих, ни рядовых. Под моим ножом все равны. И все требуют сострадания. А что я могу им дать?

Позади послышалась печальная мелодия. Игорь Владимирович обернулся и увидел лохматую голову, судорожно двигающуюся за плетнем. Немец выглянул из-за плетня и снова спрятался, быстро двигая головой.

— Вот еще один параноик, — сказал толстяк. — Хотел бы я знать, кому нужна эта самодеятельность?

— Как же вы эвакуировали раненых? — спросил Игорь Владимирович.

— Все время ходили санные обозы. А этой ночью никто не приехал. Какой-то командир заявился утром в операционную и сказал, что сани придут к обеду. А потом они набили свои автоматы патронами и ушли. Где мои сани? Мне необходимы сани.

— Объясните же наконец. Куда они ушли? Где они сейчас?

— Вам лучше знать, куда вы посылали их. Что должны делать солдаты, как не выполнять приказ. И они ушли выполнять его. — Толстяк махнул рукой куда-то в сторону от озера.

В проулке послышалось гуденье моторов. Аэросани тяжело выползли на площадь и остановились у танка. От моторов поднимался пар. Винты прокрутились на холостых оборотах и остановились. Стало тихо.

Дерябин высунулся из кабины и сдернул защитные очки:

— Товарищ генерал, там обоз по льду идет.

— Мои сани, — крикнул толстяк.

Далекая пулеметная очередь прорезала тишину. Донеслись глухие разрывы мин, снова частая пулеметная дробь.

— Слышите? — сердито сказал толстяк. — Опять они берутся за свое. Скоро опять привезут ко мне раненых. Они знают, что делать.

Осень стояла в тот год потрясающая, и солнце все время сверкало над нами. Было не жарко, и мы шагали с утра до вечера. В деревне девочка в белом платье подбежала ко мне, я подхватил ее на руки, в глазах ребенка не было страха от того, что она смотрела в лицо солдата. Мы ушли далеко, а она все махала рукой, мы шли по шоссе, и впереди, над рощами, над убранными полями маячил острый готический шпиль костела. Мы шагали к нему весь день, шпиль бродил по горизонту, потом встал прямо надо мной, и я вошел внутрь. Служба уже кончалась, женщины в белых платках сидели на скамейках, слушая орган и хор. Лучи солнца проходили сквозь высокие стрельчатые окна, внизу было сумрачно, прохладно, и музыка, слитая с женскими голосами, поднималась к солнцу. Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, — плакал ребенок о том, что никто не придет назад, — я стоял и шептал стихи, как молитву, потом музыка кончилась, и я побежал догонять своих. Я не поверил этой молитве, мы уже не раз возвращались оттуда и снова вернемся, я знаю — вернемся потому, что я слышу, как любимая плачет и зовет меня. Ведь так не бывает, чтобы никто не пришел назад, всегда кто-нибудь возвращается. На берегу будут стоять женщины и ждать тех, кто вернется, и моя любимая ждет на берегу, корабль подходит, уже видны их лица, ищущие взгляды, и улыбки, и девочка в белом платье машет рукой, и бабочки пестро порхают над толпой — это мы возвращаемся. Мы придем, непременно придем, измученные, седые, все тело в глубоких шрамах, пустой рукав заткнут за пояс, и костыли гремят по мостовой, а города лежат в развалинах, дом порушен, на витринах — мешки с песком, хлеб дают по карточкам, но мы все равно вернемся, и не будет ничего прекраснее, чем то, что мы вернулись, потому что пушки перестали стрелять, огни зажглись в окнах, пахарь выходит в поле и можно начинать жизнь сначала.