Виктор Потанин - Провинциальный человек

— А почему он такой грустный, Рубцов? Прямо до слез. И как про меня... — не унималась Таня Суханова.

— Дура, Танька! Потому что стихи — это тебе не прилавок. Это ты в своем магазине гогочешь да печенье жуешь! — оборвал Суханову парень с румяным, как апельсин, лицом.

— А ты, Собченко, самый умный. Даже портфель таскаешь, в голове-то ум не помещается.

— Цыц, морковка! — зашумел снова парень, и лицо у него стало багровым: надави — брызнет кровь.

— А ты помалкивай, Собченко! Обойдемся без третьего! — Таня вся напружинилась, глаза готовы смять обидчика.

— Чего смотришь, красавица? Сама деревянная, а глаза оловянные, — парень захохотал, его поддержали с задних рядов — и растерялась учительница. И еще сильней побледнела.

— Как же так? Как же? Только что читали прекрасное и были настроены все возвышенно, а прошла минута — и уже оскорбляем...

— Стихи-то стихами, а в жизни все по-другому, — раздался голос с последней парты. Голос вялый, расслабленный.

— Нет, Пронин, ты заблуждаешься. Стихи — всегда радость, мучение. Они воспитывают душу, а значит, и нас. Ну разве тебе не нравится это:

И опять тихо в классе. По карнизу стекает дождик и стукает об асфальт.

— Еще что-нибудь почитайте, — попросила Таня, но в это время раздался звонок. Завуч вышла из класса первая и в коридоре подождала Люсю Кондратьеву.

— Людмила Александровна, я хочу предварительно...

— Говорите, говорите, я слушаю...

— Полагаю — цели урок достиг. Заинтересовал их Рубцов. Но дисциплина у вас, дорогая моя... И что это за обращение — морковка?

Люся смутилась и опустила глаза. Разговор продолжился и в учительской. Завуч уже спокойным, подобревшим взглядом поискала Люсю Кондратьеву.

— А говорить вы умеете. И наизусть много — тоже неплохо. Я, к стыду своему, про Рубцова не слышала. А вы читать стали — у меня глаза защипало. Со мной это редко бывает...

— Очки бы сняли, — усмехнулась Клара Дмитриевна. Она прислушивалась к разговору и, не удержавшись, включилась. — Кому это нужно — Рубцов да Рубцов? Он даже в программе-то не стоит, а вы копья ломаете...

— Он по таланту не менее Тютчева. Да, да — это так! — заволновалась Люся Кондратьева, и лицо ее побледнело.

— Более Тютчева, более! И Пушкин рядом с этим — букашка! — залилась смехом Клара Дмитриевна, и на нее стали оглядываться. Большой бант ее колыхался на платье, а нос совсем покраснел склеротически и стал похож на морковку. Люся теперь ее ненавидела. Но все-таки хватало еще на несколько слов:

— А вы знаете, что сказал Достоевский в «Преступлении и наказании»?

— Что он там сказал про Рубцова?

— А то, что люди часто оплевывают своих современников, а потом ставят им памятники и поклоняются. И вообще, коллега, с вашим цинизмом нужно преподавать анатомию.

— Затихни, родная, — не на трибуне! Не успеют опериться, а уже в Цицероны. — У Клары Дмитриевны снова задергался подбородок. Она сжала его ладонями. А Люся сразу заплакала.

— Не нужно, товарищи! Погорячились и хватит. Из-за чего бы большого, проблемного, а то не поделили стишки, — сказала громко Надежда Сергеевна, и Люся еще громче заплакала и вдруг подняла голову, крикнула:

— Я не хотела!.. Не хотела обидеть Клару Дмитриевну! — Она запнулась и продолжала размеренней:

— Просто не понимаю я, как человек с таким сердцем выбрал когда-то филфак...

— С каким сердцем? Доканчивайте, — пошла в атаку Клара Дмитриевна. Дыхание у нее западало, а подбородок кривился и дергался. Она даже не пыталась прикрыть его, и лицо сразу постарело на десять лет.

— Ну, что вы в самом деле? — не утерпела Анна Васильевна. — Все поэты хороши, выбирай на вкус! — Она хохотнула и взглядом поискала сочувствующих. Но ее никто не поддержал, и тогда она уткнулась в тетрадки. В учительской сделалось тихо, точно все притаились. Люся встала у окна и начала разглядывать улицу. Дождь лил теперь сплошной непроглядной стеной, и тяжелая туча садилась прямо на крыши.

— Не надо ссориться. Надо мириться, — сказала завуч и строго, назидательно кашлянула. Люся чертила ногтем по стеклу какой-то рисунок. И вдруг посмотрела на Клару Дмитриевну и усмехнулась:

— Да хватит тебе эрудицией-то блистать и самодельных поэтов цитировать!

— А вы не тыкайте, Клара Дмитриевна! Я вам не девочка с улицы, — сказала Люся звенящим обиженным голосом и подняла гордо голову.

— Напринимали этих зеленых, — заворчала громко Клара Дмитриевна, и разговор стал принимать тот оскорбительный и коварный оттенок, который часто рождается в женских компаниях. Люся поняла это и быстро нырнула за ширму. Здесь она мигом накинула плащик и, не попрощавшись, выбежала за дверь.

— Теперь ее не догонишь с собаками, — попробовала пошутить Клара Дмитриевна, но ее неожиданно осадила завуч.

— К чему же так?! Вы меня удивляете. Вы ее постарше, поопытней, надо бы помогать ей и ставить на ноги...

— Она сама кого угодно поставит.

— Да брось ты, Клара! То ли не знаем мы! Наша Людка и комара не убьет, а ты злая стала, — заметила тихо Анна Васильевна и тут же спохватилась, затараторила: — Ты прости меня, извини. Я в ваши дела не лезу, мне своих-то по саму маковку. Только надо бы подобрей...

— Ну знаешь, Анна... — Клара Дмитриевна не договорила, лицо у нее дернулось, и она разрыдалась. И так же внезапно стихла. Потом подошла очень медленно к зеркалу, достала из сумочки пудреницу и помаду и стала что-то делать с лицом. Когда она повернулась, все увидели прежнюю Клару Дмитриевну: глаза ее лучились силой и превосходством. Она любовно трогала свои волосы и как-то кокетливо морщила лоб. Все обрадовались этой происшедшей в ней перемене и стали наперебой хвалить ее платье.

— А как же, милые! Я тряпку на себя не напялю, — и она расправила плечи, прогнула лукаво талию и так прошлась перед ними, чуть оседая назад и покачиваясь, подражая какой-то актрисе. Может быть, даже Алисе Фрейндлих, потому что очень ее любила.

Через десять минут она шагала по улице. Дождь уже перестал, и опять стояла над головой почти летняя синева. Прохожие были оживленные, точно на празднике. Они, наверное, радовались новой весне и теплому солнышку, а в душе Клары Дмитриевны, такой полной, такой распахнутой в утренние часы, снова что-то погасло и опустилось, и она не знала, что бы придумать ей, как обрести покой. Она смотрела по сторонам, и завидовала деревьям и теплому ветру, и всем прохожим завидовала. Прохожие обтекали ее со всех сторон и совсем не знали, не предполагали, что Клара Дмитриевна давно потеряла что-то в своей жизни и что в школе ей все давно надоело и надоело. Она попробовала на чем-то сосредоточиться, но в голове снова и снова вставал нелепый вопрос: «Почему мне так не везет? Почему все радостны, счастливы, а у меня только холод и пустота, и никогда, наверное, ничего не будет...» Она перешла на тихий, неторопливый шаг, и дыхание стало ровнее, и в голове отпустила тяжесть. Потом рассмеялась над собой: «Ничего, ничего, авось куда-нибудь выплывем...» И в этот миг заметила впереди Сергея Ивановича. Он был в строгом сером костюме, и лицо у него посвежело, помолодело, и голова его возвышалась над всеми, словно по толпе шел олень. Клара Дмитриевна сразу замерла, как прикованная. В правой руке Сергей Иванович нес детскую сумочку. А рядом с сумочкой бежала девочка лет восьми-десяти. Она во всем повторяла отца — те же уши, те же глаза, даже шейка такая же высокая, гордая, как у него. «Значит, жена вернулась», — подумала Клара Дмитриевна, и в ту же секунду ее пронзила острая боль. Она знала — болело сердце... На мгновенье они встретились взглядом. Сергей Иванович посмотрел на нее, как на дерево, и она хотела закричать ему что-то злое, обидное, но ее опять остановила та же невыносимая боль. Когда Клара Дмитриевна оглянулась, девочка уже держала отца за локоть и все время семенила, подпрыгивала, как будто и его звала побежать. Потом они вышли на высокое место, и солнце опустилось им прямо на голову, и они сделались какие-то золотые, прозрачные и точно бы полетели по воздуху. Она смотрела на них широкими испуганными глазами и стала считать до десяти, чтоб не упасть.