Николай Воронов - Макушка лета

— Не отпустишь мово племяша, — сказала она ему, — через комитет бедноты отберу.

— У меня все по уговору, по бухгалтерии опять же, — спокойно ответил Каракула.

— Эх, горюшко-горе: кому недоля, кому нажива. Комитет бедноты не поможет, отберу через суд.

— Знамо, отсудишь. Вон какая вострая. По человечеству ль будет? Федины косточки давно б ворон обклевал. Я приветил Федю. Возрос он у меня. Отец приемный я Феде. Заместо спасиба...

— Семен Кондратович, не тебе ангелом прикидываться. Лихоманить на беде горемычной ты мастак. Я чуть пробежала по станице — никто про тебя доброго не сказал. Покорпел на тебя племяш. Хватит.

— Расквитается — отпущу. Али выкупай.

— Мою прабабку муж выкупал. Счас тебе не крепостничество.

— Обмолвился, крапива ты подзаборная. Долг погасишь — забирай.

Каракула обзывать Палаху, она — его. Честили друг дружку, да с угрозами подкараулить и укокошить. Договорились в конце концов: Палаха заберет Федю, отдавши за него двенадцать пар черных катанок.

Уезжала Палаха — Федя ревел:

— Вековать мне век в работниках.

По осени Палаха доставила в станицу катанки, увезла Федю.

Перед службой в армии Федя поработал кочегаром на паровозе. Тогда же он женился. Первенькой родилась Вера. Когда Федя вернулся с д е й с т в и т е л ь н о й, она уж лазила на чердак дома по наружной лестнице: на чердаке Палахин муж держал белых голубей.

Работа на паровозе была Феде не по душе: жар, пылюка, да так шумно, что и на отдыхе блазнило, будто грохочет машина, пыхает, свистит, буксует, хрустя песком и визжа колесами по рельсам. После службы он устроился на кирпичный завод, но и там ему не понравилось. Куда он только ни устраивался: на суконную фабрику, на зерновой элеватор, на бойню, в автомобильную мастерскую — отовсюду увольнялся, не находя в новом труде радости. Из-за этого он прослыл в городке летуном. Родные сердились: «Ишь, разборчивый! И чё нюхается? Не носом надо крутить, деньгу заколачивать! Детишек-то намастерил целый рыдван». На укоры, раздражения, ругань твердил одно и то же: «Опостылело». Он старался катать валяные сапоги, но в отличие от Палахи и ее мужа никогда при этом не шутил, не смеялся, не мурлыкал песен. О деревне вспоминал редко, на минуту-другую, однако то, о чем внезапно вспоминал, долго бередило сердце Палахи, а также и маленькой Веры. Он вспоминал о белых ягнятах, прыгавших на завалинке в утреннюю теплынь, о кругленьком голубом чесноке, цветущем на косогорах вместе с козлобородником, о пойме, где скрипят среди мятликов и манника коростели, о празднике троицы, в который его сестрички плели венки из колокольчиков, вьюнка и заячьего горошка, а бабушка и он собирали богородскую траву, чтобы засушить ее на чердаке. В подвыпитье он всякий раз принимался рассказывать о том, как валяются на снежных холмах лошади, отпущенные на тебенёвку [11] Тебенёвка — вольный, самостоятельный выпас лошадиных косяков, всю зиму добывающих себе корм из-под снега. , и как добрыми глазами любуется на них косячный жеребец, обычно строгий и кусачий.

Весной 1935 года, едва подсохли дороги, он подогнал к дому пимоката фургон, запряженный парой воронежских битюгов. Заголосили с причетом жена Ксения и тетя Палаха. С ума он сошел: везти ребятишек мал мала меньше в Варненскую, где и дальних-то родственников у него не осталось. Он прицыкнул на баб, таща с кучером деревянный, без железной оковки сундук.

Первое время обитали в колхозном амбаре. Пепелище, оставшееся от чугуновского пятистенника, заросло бурьяном. Завозня оказалась разобранной. На ее месте Федор решил сложить землянку, а дом огоревать позже, когда запасется красной сосной. Дерн на землянку он заготавливал в степи, однолемешным плугом, звавшимся тут по старинке с а б а н. Палаха с Ксенией разрезали дерн на пласты. Стены Федя клал сам. Проверяя, прямы ли они, подсаживал вверх черноглазую Веру. И в метре от земли ей казалось, что она стоит высоко, а отец уж протягивал ей отвес, и она, зажимая в кулачке суровую нитку, спускала юркую гирьку по стене, смеясь и дрожа от страха.

За предвоенные годы семья Чугуновых окрепла и успела на старом фундаменте срубить новый пятистенник. Палаха с мужем Алексеем Алексеевичем, хотя Федя и осуждал их: дескать, насиженное место нельзя кидать, — переехали в Железнодольск. У них пошли тяжбы с инспектором городского финансового отдела. Инспектор на основании доносов, извещавших его о том, будто бы они катают валенок на треть больше, чем оговорено в патенте, увеличил им денежный налог, но они опротестовали это через суд. Инспектор не унялся: подслеживал за ними на базаре, подсылал в сарай, когда они валяли обувь, соседей, нагрянул сопровождаемый милиционером с проверкой. Несмотря на то что не уличил их ни в чем, пригрозил упечь обоих в тюрьму. Как раз в состоянии горевого замешательства Алексей Алексеевич встретил отцова друга, старого партийца, работавшего вплоть до революции шлифовщиком в паровозном депо, а теперь возглавляющего крупную железнодольскую артель «Коопремонт». При артели, кроме мастерских, занятых ремонтом кухонной посуды, обуви, швейных машинок, музыкальных инструментов, граммофонов и патефонов, гуттаперчевых, резиновых и механических игрушек, были и производственные мастерские, делавшие гвозди, роговые гребенки, расчески, шпильки, деревянные рамки для типографских портретов вождей и личных увеличенных и раскрашенных фотографий, гармошки с перламутровыми ладами, собак и кошек из гипса, предназначавшихся для украшения жилища и вместе с тем выполнявших роль копилок — через прорези в головах их полое нутро заполнялось медными и серебряными монетами. Была при артели и пимокатная мастерская, но дело в ней ладилось плохо из-за отсутствия настоящего мастера, и партиец, по выражению Палахи, сосватал туда Алексея Алексеевича на должность старшего пимоката.

Они поселились в бараке, намереваясь в короткий срок подыскать и купить взамен проданного в Троицке справный дом. Но дома здесь продавались редко, а цены заламывались неслыханные, и порешили Палаха с мужем подождать, покуда из города не начнется отток народа в какие-нибудь другие необжитые края: в таких случаях даже райские хоромы продаются задарма.

В Варненской была лишь начальная школа. После окончания четырехлетки Федя не хотел учить старшую дочку дальше: пускай домовничает и нянчит малышей. Однако Палаха переубедила племянника: хоть одну надо вывести в люди, притом кто-то из его детей должен уцепиться за город на случай войны или недородов, потому что на пайке́ завсегда можно выжить, а потом помочь кому-нибудь из родных, кто уцелеет, как после гражданской помогла ему она, тетка. И Вера стала учиться в городе и вместе с Палахой испытала непоправимое горе предвоенной весной: умер от скоротечной чахотки Алексей Алексеевич. Боясь повторить участь мужа, Палаха не пошла работать в пимокатную, а устроилась в заводскую столовку, которая обслуживала прокатчиков. Летом Вера сдала экзамены за семилетку, и Палаха определила ее на склад стальных заготовок ученицей разметчика. Настелет карусельный кран (он напоминал ей громадного паука) на землю металлические бруски, и сразу дело для разметчиков: наноси мелом на все грани каждого бруска черточки, вилюшки, штриховку, а значит, показывай, где в заготовке поверхностные изъяны, чтобы вырубщики выскоблили, выдолбили, выбрали их из стали остро заточенными пневматическими зубилами. Будь время мирным, Вера училась бы мелить заготовки не меньше года, а тут поползала около месяца вслед за разметчиком по стальным плоскостям — и работать самостоятельно.