Николай Асанов - Электрический остров

Повеселел немного, кажется, но это не все. А, по­нятно: темный загар, который делал Орленова похо­жим на ходячие мощи, посветлел, человек постепенно оживал.

— Жулика поймать никогда не поздно! — убежден­но ответил Орленов и повторил: — Да, именно так! — не желая замечать, как поморщился Горностаев.

— Говорить придется с Башкировым, а он не лю­бит лирических излияний, — напомнил Горностаев.— Его можно убедить только фактами!

— Марина! — крикнул Орленов.— Бочку сюда!

— Какую еще бочку? — удивился Горностаев.

Марина тем временем, покорно подчиняясь причу­дам начальника, подкатила ногой на середину ком­наты бачок из-под бензина.

— Факты на бочку! — скомандовал Орленов.

Его веселое настроение передалось и Горностаеву, так что Константин Дмитриевич уже без удивления смотрел, как Марина, будто заранее отрепетировав свою роль, стала выкладывать на бачок папки с до­кументами, подобранными в строгом порядке: «Ма­невренность трактора», «Глубина вспашки», «Тяговое усилие», «Претензии завода», «Кабель»…

— Да, фактов тут предостаточно! — вздохнув, ска­зал Горностаев.

Веселое настроение, овладевшее было Орленовым, внезапно исчезло. Он собрал папки в кучу и сунул их в шкаф. Затем, отойдя к окну, принялся выводить на запотевшем стекле пальцем какие-то вензеля. За ок­ном надоедливо стучал и шаркал мокрыми подошвами по глине затяжной дождь.

— О чем задумался, Андрей Игнатьевич? — осто­рожно спросил Горностаев.

— О пустяках! — сердито ответил Орленов.

Он не мог бы сказать, откуда взялось вдруг у него тяжелое настроение. Скорее всего оно возникло вме­сте с воспоминанием о Нине. Но, черт возьми, как трудно было бы в науке, если бы Улыбышевы состав­ляли в ней большинство! А Горностаев почти спокойно говорит: «Поздно!» Нет, его надо догнать, хотя бы гнаться пришлось годы…

— О своих личных делах можно и не думать,— сказал Горностаев. — Теперь ты не один. И застить свет пустяками мы никому не позволим!

Орленов удивленно посмотрел на Константина Дмитриевича. Неужели выдержка пропала совсем, если секретарь читает по лицу, о чем он думает? Но и Марина глядела сочувственно. Орленов пересилил смущение, громко сказал:

— Ничего, мы еще повоюем!

— Не забудь свежего пороху подсыпать! — посо­ветовал Горностаев.

Горностаев тоже удивил Орленова. Он, право, стал совсем другим. Орленов уже не раз думал — полно, да тот ли это человек, который совсем еще недавно упрекал Андрея в попытках подорвать научный авто­ритет Улыбыщева? Но о чем, собственно, думает Андрей? Горностаев — коммунист. Как только до него дошла правда об Улыбышеве, он не смог молчать. И в этом тоже победа Орленова. Ни один человек не сможет молчать, если донести до него правду!

Оттолкнувшись от окна, за которым все шумел дождь, он спросил:

— А как же быть с Оричем и Велигиной? Они в курсе дела?

Они сговаривались о том, кого взять с собой в об­ком партии. Далматов предложил им собраться еще раз для последнего разговора. Горностаев безнадежно махнул рукой.

— Оставь их! Для Орича самое главное — его дис­сертация! А в остальном он думает только о том, как бы отсидеться в стороне…

Надо было подумать не только об Улыбышеве, но и о Райчилине, и об Ориче, и о себе.

Марина, небрежно помахав Орленову, вошла в ле­вую калитку, к той половине дома, где жили Орич и Велигина. Нельзя ей больше нянчиться с Андреем. Перед последним боем он должен побыть один, со­браться с силами.

Велигина сидела на веранде, закутавшись в теп­лый халат и головной платок, и читала какую-то ру­копись. Капли дождя, разбиваясь на деревянном па­рапете, мелкими брызгами падали на страницы, но Вера как будто и не замечала их. Марина заглянула в страницу, исчерканную красным карандашом.

— Что ты делаешь?

— Да вот взяла цветущую кудрявую сосну и пы­таюсь превратить ее в телеграфный столб.

— То есть?

— Редактирую. Диссертацию Орича. Ты знаешь, мы решили бежать с острова, боимся, что его скоро затопит…

— Да, в этом есть логика…

— Неопровержимая. Крысиная, — поежилась Вера. Она сделала это так, будто впервые заметила, что ря­дом шумит дождь и что очень холодно.

— Кто же додумался до… до такой логики? — спросила Марина.

— Кто же еще, он, конечно, — Вера кивнула голо­вой в сторону столовой. — Вчера закончил свой опыт, сделал наспех кой-какие записи и потребовал, чтобы мы немедленно уезжали. Он уверен, что когда паны дерутся, то у холопов чубы трещат. Боится, что его диссертация опять лопнет…

— Но ты-то, ты! — с неожиданной страстью вскрикнула Марина.

— А что я? — Вера смерила подругу насмешливым взглядом. — Как твоя астма? Прошла? Я же говорила, что она у тебя от нервов. Такие болезни, голубушка, вылечиваются самым странным способом. Например, любовным увлечением, неудачным браком, рождением первенца, успехом…

— Знаю, знаю, — перебила ее Марина и в ее же тоне, небрежной скороговоркой перечислила: — Побо­ями, падением с трамвая, автомобильной катастро­фой. Но я не об этом, я о том — как ты, с твоим умом и талантом, миришься с крысиной психологией?

Вера даже не обиделась. Она положила рукопись на колени и взглянула в серую, мутную даль, где вид­нелось только багровое пятно от сигнальной лампы на вышке ветростанции.

— Понимаешь ли, Марина, я просто баба. Жен­щина. Я привязалась к малохольному псевдоученому и не хочу ничего большего. Понимаешь? — она прого­ворила это грустно, но твердо, словно решала вопрос для самой себя. — Мне тридцать лет. Надеяться, что от кого-то сбежит жена и я займу ее место, я не могу. Постой, постой, не дергайся, это не о тебе! Я не кра­сива, не очень умна, не умею наряжаться… Все мои женихи давно уже женаты и женаты прочно, а те, что не успели жениться, уже не женятся, они погибли на войне. Что же мне остается? Только то, что я и де­лаю, — держаться за Орича. Знаешь ли, скучно дожи­вать век одинокой… А так я могу хоть заботиться о своем беспутном Ориче…. Вот, например, его дис­сертация. Орич абсолютно убежден, что знание рус­ского языка для ученого не обязательно. Он и в анке­тах в ответ на вопрос: «Образование?» — пишет: «Высчее…» Как же я его покину? Как ему помочь?

Трудно было понять, чего больше в этой исповеди: насмешки над собой или тоски. Марина стояла над Велигиной, как судья, но Вера словно бы и не заме­чала этого. Снова подняв рукопись к глазам, она вы­черкнула несколько фраз и деловито спросила:

— Что такое, по-твоему, оригинальная мысль?

— Я думаю — умная! — растерянно сказала Ма­рина, сбиваясь со своего гневно-обличительного тона.

— Я так же думала, — усмехнулась Вера, — но Орич утверждает, что оригинальная мысль — это крат­чайшее расстояние между двумя цитатами. Своей дис­сертацией он меня как будто уже убедил в этом. Если из ста страниц его диссертации вычеркнуть все, что он взял у Вильямса, Мичурина, Лысенко, Маркса, Эн­гельса, Лебедева и других, то останется едва ли пять страниц текста, и то их понять будет нельзя, потому что это одни сказуемые без существительных. Суще­ствительные и все существенное — в цитатах…