Вилис Лацис - Игра над бездной

— И после этого они оставили вас в покое?

— Только на один рейс. В гавани на место перебитых крыс прибыла новая смена, и по ночам каюта опять была в их распоряжении.

Следствием этого рассказа было то, что Ирена в дальнейшем решалась спать только в дневное время, когда Илмар заступал на противокрысиную «вахту». Но она пыталась не выдавать свой страх и стать такой, какой должна была быть женщина, достойная Илмара. Она не ныла и не сетовала на трудные условия путешествия, на спертый воздух и жесткое ложе; все неудобства она сносила стоически; Илмару оставалось только восхищаться ее мужеством и терпением.

В первое же утро Субрис надул их. Вместо обещанного кофе он принес ведро теплой воды.

— Кофе не принести, — пояснил он. — Пахнет сильно, издали почуют. Если кто забредет в малую котельную, сразу унюхает, откуда тянет. А воду я буду вам менять каждую ночь.

— Но чай-то так сильно не пахнет, чтобы его почувствовать через переборки котельного… — сказал Илмар.

— Чай заваривают только после обеда. Я тогда придти не могу.

Пришлось им обходиться водой.

— Теперь мы не просто арестанты, но наказаны темным карцером, сидим на хлебе и воде… — пошутил Илмар после ухода Субриса.

— Наверно, наше преступление того стоит, — ответила на шутку шуткой Ирена. — Я думала, все моряки смелые и сильные люди, но твой знакомый меняет мое представление о них.

— Этот-то — хлюпик и заморыш… — презрительно проговорил Илмар. — Если бы моряки были только такие, старик Нептун от злости заболел бы.

На четвертый день, когда пароход добрался до Северного моря, погода посвежела. «Ладогу» стала раскачивать крупная волна и с гулким плеском неистово бить в стальную обшивку бортов. У Ирены началась морская болезнь, и Субрис опять-таки на этом выгадал, продавая по неслыханной цене лимоны. О, как же Илмару хотелось взять за грудки этого жалкого мужичонку и тряхнуть его как следует, чтобы унялась его неутолимая алчность! Но разве мог он себе это позволить? Разве смел хотя бы презрительным словом высказать свое отношение к этому гнусному прощелыге? Его судьба и судьба Ирены зависели от расположения Субриса — если его разозлить, то в порту он мог выдать их полиции и к тому же присвоить вещи Илмара. Ведь он передал их без свидетелей.

На третий день буря стихла и Ирена выздоровела, Во время болезни она ничего не могла есть, и теперь ее организм требовал своего. Но запас продовольствия Илмара был рассчитан только на одного человека, правда, с резервом на несколько лишних дней, но все же недостаточный для двух едоков на все путешествие. Они оба это знали, и каждый старался сократить свою порцию, в то же время не позволяя это делать другому.

— Ты, наверно, еще не здорова? — предположил Илмар за очередной едой.

— Нет, я чувствую себя хорошо, — заверила его Ирена. — Это путешествие меня закалило.

— Отчего же ты не ешь?..

На это ей ответить было нечего.

— Ты, наверно, привереда избалованный… — рассудила Ирена, когда Илмар изображал отсутствие аппетита.

— То есть?

— Я вижу, что эта прекрасная еда тебе не по вкусу и бисквиты не хороши.

Они снова обманывали друг друга. Но это был совсем другой обман: светлое, доброе чувство побуждало их ко взаимному самопожертвованию, а странная робость мешала им облечь в слова признательность друг к другу.

Ирена боялась чем-либо обременить Илмара и, когда болела, чувствовала себя перед ним виноватой за свою слабость. И если бы он знал, какое чувство уверенности и счастья наполняло молодую женщину, когда она засыпала около него с сознанием, что он не смыкает глаз и оберегает ее отдых! А знает ли она, что в эти минуты он думает только о ее покое, ласкает взглядом ее запыленное, осунувшееся и тем не менее красивое лицо и что рука его жаждет прикоснуться к ее лбу? И он был готов сделать все, лишь бы ей было хорошо, — делать так, чтобы она об этом не ведала, благодарностью не нарушила тайной прелести этих чувств. Однажды, проснувшись невзначай, она поймала на себе взгляд Илмара, и нежный, ласковый блеск его глаз наполнил ее безмолвной радостью. Да, теперь она знала, что день вчерашний не имеет власти над их судьбами, что они так же близки и еще ближе друг другу, чем прежде, и ожидаемый конец путешествия сулил им нечто безмерно прекрасное, единственное и неповторимое в человеческой жизни.

Но было и нечто другое, о чем они не знали, и это нечто приближалось скорым ходом — столь же могущественное, как голос природы в их сердцах и столь же таинственное, как и самые прекрасные их чувства.

Шла восьмая ночь пути. «Ладога» прошла Северное море и теперь огибала скалы Шотландии. Повсюду вспыхивали огни маяков, малые острова проплывали один за другим и по обе стороны фарватера проглядывали из тьмы угрюмые черные утесы. Это был очень сложный и опасный участок пути, капитан все время находился в штурманской рубке, изучал карту и наблюдал маяки. Здесь, как и в Зунде, плаванию помогал не столько компас, сколько видимые навигационные знаки. Каждый час, а то и чаще приходилось менять курс, уступать фарватер встречным судам и проверять по лагу пройденное расстояние. Где-то далеко в открытом море, очевидно, бушевал шторм, а под прикрытием островов было почти полное безветрие. Лишь большие пологие волны лениво, но основательно качавшие судно, свидетельствовали о разгулявшейся в незримой дали водной стихии.

«Ладога» плыла. Рулевой словно изваяние стоял у штурвала и монотонным голосом повторял команды штурмана, перекладывая руль то в одну, то в другую сторону. Впередсмотрящий время от времени отзванивал сигналы на носу корабля, возвещая о появлении новых маяков или других судов. Потом рында какое-то время молчала и впереди не было никаких огней. Вахтенный офицер смотрел на хронометр: двигаясь шестиузловым ходом, «Ладога» должна была через определенное время выйти на точку поворота, и тогда слева появится следующий путевой огонь. Когда это время прошло, офицер послал матроса проверить лаг.

Матрос свое задание выполнил за две минуты. Все было в порядке, пройдено столько-то, и на точку поворота вышли, но путевого огня видно не было. Штурман свистнул впередсмотрящему.

— Что там, ничего еще не видно?

— Нет, штурман! — откликнулся матрос.

— Странное дело, должны быть видны три красных проблеска… — проворчал штурман, вглядываясь в неразличимый ночной горизонт. Из штурманской рубки вышел капитан. Он ничего не сказал, только подошел к штурману и стал напряженно смотреть влево по ходу. Вид у офицеров был озабоченный и напряженный.

Прошло еще несколько минут.

— Весьма странно, — пробормотал капитан и неуверенно направился к машинному телеграфу. Взялся за рукоять, но не поворачивал, очевидно, надеясь, что вот-вот покажется ожидаемый огонь. Но он не появлялся, и капитану ничего не оставалось, как подать механику сигнал «Внимание!». Механик подтвердил — сигнал услышан.