Кирилл Ласкари - Двадцать третий пируэт

Выпускной класс вела прославленная в прошлом балерина Надежда Михайловна Мордвинская, подруга Вериной мамы. Мама ее очень любила.

Они встретились в «предбаннике» репетиционного, обнялись и крепко расцеловались.

— Ты почему не в Париже? Да-да, прости. Я звонила тебе несколько раз, — спохватилась Надежда Михайловна. — Не вылезаю из училища. Сама понимаешь, — и она показала на дверь зала. — Очень трудные девочки. Ну, пойдем.

Зал — большой и светлый, с небольшим покатом в сторону зеркала.

Девочки сделали «книксен». Вера поцеловала Юлию Осиповну, концертмейстера, маленькую толстую старушку, которая работала еще с Вагановой, и урок начался.

— Нина, держи локоть. Ира, подбери зад. Не раскисай, не раскисай. Галя, тяни подъем, — звучали такие знакомые с детства слова.

Пока одна из девочек поливала пол из лейки для «середины», Надежда Михайловна сказала:

— Обрати внимание на ту, в розовом купальнике с цветочками. Лена Никитенко. Лентяйка, но способная. Хочу попробовать ее в Кировский. Ничего девочка. Но там плохо с местами. — И закричала ученице, которая поливала пол: — Что ты устроила море разливанное?! Мы же не фигурным плаваньем пришли заниматься. Все, хватит. Встали.

Вера помнила Лену Никитенко еще совсем ребенком. В детских номерах у них в театре она выделялась своей артистичностью.

«Середина» была интересной. Комбинации шли сложные, но очень танцевальные. Лена стояла в первой линии, и Вера видела, что, закончив каждую комбинацию, она поглядывает в ее сторону. Она умела себя преподнести, эта Лена Никитенко. Было в ней что-то «балеринское», как говорят специалисты.

Поблагодарив Надежду Михайловну и пообещав звонить, Вера решила поговорить с Леной. Нашла ее в раздевалке.

— Здравствуйте, тетя Вера, — после крепкого, почти мужского, рукопожатия сказала она. — Простите, я голая. Сейчас переоденусь.

Маленькие, с кулачок, грудки. Узкие бедра, плотный, как созревшее яблоко, зад и много, много ребер. На тонкой длинной шее красивая головка с гладко зачесанными волосами, собранными сзади в капустный вилок.

«Я в ее годы была лучше», — не без злорадства подумала Скобелева.

— Все, тетя Вера, я готова. Пойдемте.

— Умоляю тебя, не называй меня тетей. А то я чувствую себя старухой. Зови или просто Верой, или Верой Николаевной. Как тебе удобнее. Я с предложением. Ты Градова знаешь?

— Ну, конечно. А что?

— Он набирает коллектив. Хочешь к нему?

— Я не знаю. Так сразу трудно. А какой? Классический?

Вера, как могла, объяснила.

— Вообще говорят, что он талантливый, — замялась Лена. — А поездки будут?

Вера не стала менторским тоном увещевать и корить зарвавшуюся выпускницу.

— Будут. Все будет. Решай и позвони мне. Запиши номер телефона.

Она посмотрела еще два мужских класса и выбрала для Градова трех неплохих парней.

Вера звонила «поэту» несколько раз, но безрезультатно. Трубку не снимали. И она поехала в аэропорт одна. Самолет прилетел точно по расписанию. Встречающие толпились у входа в таможню. «Поэта» среди них не было. Ждать пришлось долго. Наконец появились гастролеры. Одним из первых вышел Игорь. Он похудел и сильно загорел. В джинсовом костюме и сабо, он казался еще выше ростом. Игорь подошел к Вере, и они обнялись. Кровь привычно кинулась к вискам.

— Сегодня — вряд ли, а завтра во второй половине дня сиди и жди. Приеду обязательно. В училище была? Ладно. Завтра все расскажешь. Моих не видела? — И он убежал.

«Верочка, здравствуй», «Бонжур, старуха», «Бонжур, мадам», — кто-то целовал, кто-то жал руку — в общей суматохе разобраться было невозможно.

Вера встала на цыпочки, стараясь через головы встречающих отыскать Шипу. Узнала она ее не сразу. В лайковом голубом пальто, в сапогах на высоких каблуках, к Вере кинулась блондинка, благоухающая всеми французскими духами, кинулась и повисла на ней.

— Рыбонька ты моя. Птичка ненаглядная. Приехала, кошенька, — причитала она, зацеловывая Веру. — А где Митюша? Ты ему звонила? Неужели заболел? Беги за такси, а я пока получу багаж.

Дверь на звонки никто не открывал. Шипа долго искала ключ в новой сумке со множеством карманчиков. И, наконец найдя, открыла дверь. Они вошли.

В первый момент Вере показалось, что они не туда попали. Но, увидя фотографию Нинки, висевшую на самом видном месте, поняла, что все-таки — туда. На кухне в раковине — стопа немытой посуды. На столе, покрытом газетой, — грязные остатки какой-то еды. Пустые консервные банки, полные окурков. Сервант, Шипина гордость, без стекол и совершенно пустой, скособочился на трех ножках. На книжной полке вместо книг стоял ботинок большого размера. Не хватало чего-то еще, но Вера не смогла вспомнить — чего.

— А где моя швейная машинка? — взвыла Шипа.

Значит, не хватало швейной машины.

За занавеской, протянутой от шкафа к стене, что-то хрюкнуло. Шипа отдернула занавеску. Спиной к ним на незастланной постели лежал и храпел мужчина. В черном пальто и одном ботинке.

— Ну, вообще!.. — сказала Шипа, кинулась на него и затрясла, как сумасшедшая. — Дмитрий, что все это значит? Проснись!

Мужчина проснулся. Сел на кровати и бессмысленным взглядом уставился на Шипу. Это был не Дмитрий.

— Кто вы? — отпрянула Шипа. — Что вы здесь делаете?

— Я? — Он попытался встать. — Драматург.

— Понятно, — включилась в беседу Вера. — У них здесь проходил внеочередной съезд писателей. А где «поэт»?

— Пошел сдавать, — миролюбиво сообщил «драматург». Ему наконец удалось подняться, и он шарил ногой под кроватью в поисках ботинка. Потом вспомнил и захромал к книжной полке.

Шипа плакала. Черные от туши слезы капали на ее роскошное лайковое пальто.

— Что пошел сдавать? — садясь на чемодан, спросила она. «Драматург» очень удивился:

— Как что? Посуду, вестимо.

Вера открыла дверь, потом подошла к «драматургу», схватила за шиворот и вытолкала его вон. Он не сопротивлялся.

Шипа ночевала у Веры. Ключ от ее квартиры у «поэта» был реквизирован. Самого его Шипа с позором выдворила за пределы своей жилплощади. Вера решила, что Шипе лучше пожить у нее день-другой. В загуле «поэт» был способен на решительные, но необдуманные поступки.

Рисунки Тенгиза Рухадзе произвели на Шипу ошеломляющее впечатление. Она только и смогла произнести свое любимое «Ну, вообще»!

Шипа выполнила Верину просьбу и привезла Эйфелеву башню в виде настольной лампы. Они допоздна пили чай под ее спокойным светом, и Вера слушала сумбурный рассказ Шипы о Париже, Авиньоне, Ницце.

Игорь пришел вечером на следующий день, без звонка. Он по-хозяйски прошел в комнату и сел в глубокое «вольтеровское» кресло.

— Ну, рассказывай, — сказал Игорь, закуривая французскую сигарету.