Иван Слободчиков - Большие Поляны

Возле огромного самоваровского дома под зеленой крышей, где размещалась теперь начальная школа, стояла большая, потемневшая от времени изба, рубленная из толстых сосновых плах.

— Ты бывал у бригадира в дому? — спросил Уфимцев Попова.

— Нет, не приходилось, — ответил тот.

Уфимцев подвернул к тесовым воротам, за которыми виднелся сарай под соломенной крышей, за сараем — три березы с пустыми грачиными гнездами.

Когда мотоцикл остановился, над воротами, над забором вдруг появились лохматые ребячьи головы. Они с любопытством глядели на Уфимцева и Попова, вцепившись руками в доски, и мигом исчезли, как только те пошли к воротам.

Ребятишек во дворе не оказалось. Попов осмотрелся и увидел их под сараем, — они, как воробьи, облепили старую телегу без колес и поблескивали оттуда глазенками.

В избе за столом сидела немолодая уже женщина и трое детей-погодков: два мальчика и девочка. На непокрытом столе лежал нарезанный ломтиками хлеб, стояли чугунок, крынка, деревянная солонка, стакан и две синих кружки.

Женщина была в заношенном ситцевом платье и, по-старомодному, в пестром кокошнике, под которым плоско лежали ее тощие косы. Ответив на приветствие, скупо улыбнувшись Уфимцеву, она плеснула из крынки молока в кружки, в стакан, придвинула их детям. Потом вынула из чугунка несколько картофелин, быстро очистила от кожуры, насыпала из солонки три кучки соли и сказала:

— Ешьте. Нечего по сторонам зыркать.

Дети взяли по куску хлеба, по картофелине, обмакнули в соль и принялись есть.

— Не скажете, куда уехал Гурьян Терентьевич? — спросил хозяйку Уфимцев.

— Не знаю. Разве он сказывается? — ответила она и вдруг звонко шлепнула по лбу самого маленького — мальчишку лет трех, курносого, большелобого, опрокинувшего кружку.

Мальчишка был очень похож на Гурьяна, и, глядя на него, Попов вспомнил озабоченное лицо Анны Ивановны Стенниковой и ее реплику в свой адрес: «Помолчи, Алеша!» Неожиданная догадка поразила его. Он торопливо спросил хозяйку, хотя заранее знал ее ответ:

— А во дворе тоже ваши дети?

— Которые мои, — ответила она.

Когда вышли из избы, ребята, окружавшие мотоцикл, бросились врассыпную, но далеко не убежали, остались наблюдать, как Уфимцев заводил мотоцикл.

— Поедем на сенокос, может, там он, — предложил Уфимцев.

Некоторое время они ехали молча, думая каждый о своем.

— Как он с такой семьей размещается в своей избе? — прервав молчание, спросил Попов. — А что если разрешить Гурьяну занять один пустующий дом?

— Ты не знаешь Гурьяна, — крикнул Уфимцев. — Не пойдет он из своей избы в чужую. Предлагали ему... Разве в новую, собственным горбом заработанную.

— Но надо как-то помочь ему, — волновался Попов. — Я понимаю: социализм, каждому по труду... Ведь бросит все, в город уехать может!

— Не уедет. Кто-кто, а Гурьян так и умрет в Шалашах... Ты не был на Шалашовском кладбище? — спросил он Попова.

— Нет... А что?

— Я к тому, что Гурьян уедет... Зайди как-нибудь посмотри. Есть там крест один, здоровый, из тесаных бревен, прочитай на нем надпись.

— О чем?

— Вот об этом самом, о чем мы говорили... Было у Гурьяна четыре старших брата, и все погибли в Отечественную войну. Сам понимаешь, горе родителей, как говорится в романах, было неописуемо. И решили они как-то выразить свою память о павших сыновьях. Вот и поставили на кладбище этот крест, а на нем доску с надписью. Я эту надпись с детских лет наизусть помню: «Милые и дорогие наши сынки Степан Терентьевич, Егор Терентьевич, и ты, Ваня, и ты, голубок Петя! Здесь вас нет, лежат ваши головушки в чужой стороне, здесь похоронены одни наши горькие слезы. Не обессудьте, дорогие, что не памятник вам поставили, а простой крестьянский крест. Вечная вам слава, низкой поклон от всех за ваши великие ратные подвиги. Аминь».

Бил ветер в лицо. Шумели березы, кланялись ветру.

Они объездили все сенокосы в поля шалашовской бригады, но Гурьяна так и не встретили. Всюду им отвечали одно и то же: только что был, уехал.

— Вот неуловимый Ян-Гурьян, — рассмеялся Попов, когда они, устав от поисков, расположились пообедать на полевом стане сенокосчиков. Здесь они пробыли до конца дня и вечером прямой дорогой возвратились в село.

День угасал. За Санарой, на далеком горизонте, появилась узенькая темно-лиловая полоска; она росла, окутывала мраком поля и перелески и вскоре заняла полнеба, превратившись в огромную тучу. Все вокруг потускнело, померкло, лишь в селе пламенела крыша на клубе да светилась пожарная каланча в последних лучах солнца.

Въезжая в село, Уфимцев подумал о Груне, о том, как она отнеслась к переводу ее на рядовую работу. Векшин, конечно, сослался на него. И он представил Груню в тот момент, когда она узнаёт о своей судьбе, ее недоумение, встревоженное лицо. «Еще заподозрит, что я нарочно с ней так поступил, чтобы не мешала, не лезла на глаза».

Возле лавки сельпо стоял «газик», у крыльца толпился народ. «Кто бы это мог быть?» — попытался догадаться Уфимцев.

Подъезжая, он узнал Акимова, секретаря парткома, и обрадовался его приезду: когда-то они вместе работали инструкторами райкома, крепко дружили.

Акимов высок, грузен не по возрасту. Крупный нос, широкие бугристые скулы, выбритая до синевы голова, глаза под густыми бровями — все характеризовало его как человека сурового, а на самом деле был он простым и общительным, за что и любили его в районе.

Дождавшись, когда мотоцикл, чихнув, остановился, Акимов, поздоровавшись, сказал Уфимцеву:

— Вот рассуждаем с товарищами колхозниками относительно урожая. Хлеба́ вы нынче вырастили прекрасные, поработали люди на славу, чувствуется, пришел новый хозяин, — и он потрепал по спине поежившегося Уфимцева. — И рожь хороша, и пшеница... А гречиха — просто чудо, каши всему району хватит. Только масло готовь.

Говорил Акимов легко, свободно, тоном заправского оратора, весело поглядывая по сторонам.

— Кстати, — сменил он тон, — объехал ваши поля, а кукурузы не нашел. В чем дело?

— Погибла... списали, — сказал Уфимцев, опуская глаза, рассматривая свои пропыленные штиблеты.

Акимов с недоверием поглядел на него.

Выручил тракторист Никита Сафонов, шедший из мастерской и завернувший в лавку за табаком.

— Разве на наших землях будет эта заморская королева расти? А тут еще каждый год заморозки... Сеем и гадаем: не то уродит, не то нет.

— И уродит так не обогатит и не уродит не разорит, — подал голос дед Селиверст, подошедший послушать, о чем говорит собравшийся народ.

— Семь лет мак не родил и голоду не было, — сказала тетка, и все засмеялись.

На крыльце лавки Уфимцев увидел Никанора Тетеркина. Тот стоял, надвинув на глаза кепку, боком ко всем и, казалось, не слушал разговора.