Иван Слободчиков - Большие Поляны

Груня подняла голову, глаза у нее были красные, но сухие. И лицо было красное, словно она вышла из горячей бани.

— Боюсь я к нему идти, Анна Ивановна, опять что-нибудь наплетут... Может, вы сами поговорите?

— А ты при народе заходи к нему, при народе разговор заводи. Чего бояться-то? Ведь не красть идешь, работу просить.

Груня встала, подняла шаль с плеч, покрыла голову.

— Спасибо вам, Анна Ивановна, за все, за все! — Она быстро пошла к двери, уже открыла ее, но вдруг, словно споткнувшись, остановилась, нерешительно обернулась к Стенниковой. — Я так и не спросила, что решили на бюро насчет семейного положения Егора?

— Рекомендовали вернуться к семье. Советовали доказать жене, что его оклеветали, добиться примирения с ней.

Груня ничего больше не спросила, постояла еще в дверях, помолчала и ушла.

Она не отважилась тут же пойти к Уфимцеву, — слишком сильны были впечатления от разговора с Анной Ивановной. Конечно, желание увидеть Егора сейчас, сию минуту, преследовало ее, пока она шла домой, но она понимала, что в таком состоянии может совершить глупость, наговорить Егору что надо и чего не надо.

Целую неделю она жила в ожидании встречи с Егором, представляла, как войдет к нему в кабинет, — и в этот момент у нее всегда замирало сердце, — представляла, как он взглянет удивленно на нее, может, растеряется на миг от неожиданного ее прихода, потом широко улыбнется, распахнет свои серые глаза, как умеет делать только он один на земле, встанет ей навстречу... Дальнейшее она просто не могла себе представить, обрывала мечты на этом.

А может, все произойдет иначе: увидев ее, он прищурится — он всегда прищуривается, когда недоволен, и спросит грубо: «Чего пришла? Я говорил тебе — не ходи за мной. Только зря время потеряешь». И тогда она скажет ему, скажет прямо, без утайки: «Я ничего не требую от тебя. Просто хочу ходить по тем же тропкам, где и ты ходишь, хочу хоть раз в неделю видеть тебя. Неужели мне и этого нельзя?» Что он ответит, она не могла вообразить, — что-нибудь хлесткое, жестокое; он мог быть жестоким, когда его возмущала ложь или несправедливость, но что ответит он на этот раз, она терялась в догадках.

Но все произошло не так, как она представляла. И встретились они не у него в кабинете, а на улице, среди белого дня, на глазах у всех.

Это случилось на второй день после собрания, на котором чествовали старых колхозников. Груня ходила в магазин — надо было купить дочке валенки.

Продавщица Нюрка Севастьянова, бывшая ее подружка, встретила Груню радостно, с удивлением:

— Пришла, затворница! В кои-то веки припожаловала! Как рассталась со своим Васьковым, так и глаз не кажет.

Груня поморщилась: народу хотя и немного было в магазине — две девчушки разглядывали брошки, шалашовский мужик покупал сахару и чаю, да баба с верхнего конца стояла, поджав губы, дожидаясь очереди, — а все же такая бесцеремонность Нюрки показалась ей неуместной.

Нюрка — кругленькая и черненькая, с накрашенными губками, которые она собирала оборочкой, когда взвешивала товар, следя за стрелкой весов. В девках была она бойкой, языкастой, верховодила подружками, любила покуражиться, понасмешничать над ними, безнадежно ждущими себе женихов, и однажды вдруг исчезла, уехала из села и вернулась домой через пять лет, ведя за ручку такого же черненького и мордастенького мальчишку лет трех. Где она была, что делала — Нюрка не рассказывала, а, про мальчишку со смехом говорила: у цыганки на шаль выменяла.

— А я уж думала, ты в монашки записалась, — продолжала между тем Нюрка, не замечая недовольства Груни. Она сунула мужику две пачки чаю, пересчитала деньги за покупку. — Ни в кино, ни на улицу... Чего тебе? — спросила она бабу.

Груня отошла в сторонку, чтобы не лезть на глаза Нюрке, стала разглядывать разложенные по полкам ткани, платки, сумочки.

Отпустив покупательницу, Нюрка перешла к Груне, улыбнулась ей, заговорщицки поманила пальцем, прося подойти поближе.

— Что вчера на концерте не была? — спросила она ее полушепотом, хотя девчушки не обращали на них внимания, все еще торчали над ящиком, выставив худенькие зады.

— Не хотелось... Голова болела, — соврала Груня. А на самом деле не пошла потому, что не считала себя колхозницей: не работала.

— Ох, интересно как было-о! — пропела Нюрка. — Знаешь, я с кем сидела? — Нюрка лукаво посмотрела на Груню, помолчала, чтобы помучить свою бывшую подружку. — Ни в жисть не угадаешь... С Егором! Ну да, с твоим Егором, — ответила она, увидев недоверие в глазах Груни. — Он за ручку со мной поздоровкался. Говорит: как ты, Нюра, похорошела, влюбиться можно. Не веришь? Ей-богу, так и сказал. А чего ему? Он теперь холостой. Запросто и в гости его позвать, не откажется.

Будто кто в кулак зажал сердце Груни — так неприятны были ей слова Нюрки об Егоре. Одно упоминание о том, что Егор может с кем-то другим быть близким, коробило ее, вызывало ненужную ревность, хотя она понимала, что ничего такого с Егором не произойдет и что Нюрка просто треплется. Груня не стала больше ее слушать, попросила показать валенки и, купив их, заторопилась домой.

— Заходи ко мне, — пригласила Нюрка. — Посидим, побеседуем, наливочки выпьем. Может, кто на огонек завернет... Невзначай с намеренья, — хохотнула она.

— Ладно, зайду, — пообещала Груня, хотя наперед знала, что не пойдет.

И вот тут, выходя из магазина, она увидела шедшего по улице Уфимцева. Он тоже заметил ее и первым поздоровался, как ей показалось, поздоровался приветливо, почти обрадованно.

И она не удержалась, крикнула вполголоса.

— На минутку, Егор Арсентьевич! Можно вас на минутку?

Он остановился, стал ждать, когда она подойдет. От нее не укрылось, что он немного смущен.

— Вы не бойтесь меня, я по делу, — вдруг вырвалось у нее.

— Я и не боюсь тебя, Груня. С чего ты взяла?

Она многое могла бы сказать ему на это, но не здесь, не посреди улицы. И так уже люди поглядывают на них.

— Хочу обратно на ферму проситься, надоело дома без дела сидеть.

— Желание, конечно, хорошее, — ответил он. — Только у нас нет теперь должности заведующей.

— Да не заведующей, а дояркой. Куда уж мне в начальники! — Груня коротко рассмеялась, подняла на Уфимцева глаза, в которых снова таилась знакомая ему тоска. — Отдайте мне тети Сониных коров, раньше я неплохо справлялась, думаю, и теперь не подведу.

— Знаю, что не подведешь, — ответил Уфимцев. Что-то пробежало по его лицу, как тень от облачка. Он поглядел вокруг, словно искал кого, а может, просто собирался с мыслями, тянул время. — Ну что ж, — сказал он, — выходи завтра на работу, я подскажу бригадиру... Еще есть просьбы?

— Какие у меня могут быть просьбы? — удивилась она и даже усмехнулась. Груня уже осмелела, не прятала от Егора глаза. — Нет у меня к вам никаких просьб, Егор Арсентьевич, кроме вот этой... чтобы на работу.