Иван Слободчиков - Большие Поляны

Он посмотрел на нее, как ей показалось, чересчур пристально, даже что-то дрогнуло в его лице, в глазах, словно запросилось наружу. Видимо, хотел ответить на ее слова, но так и не ответил, лишь кивнул головой, сказав: «До свидания» — и пошел дальше.

Вот и все, и весь разговор. И зря она волновалась, ожидая этой встречи. Все произошло так, как и надо, как и следовало произойти. Только почему-то от встречи остался нехороший осадок на сердце, будто что-то она не то потеряла, не то позабыла, а что — никак не могла вспомнить.

Уфимцев шел на квартиру обедать, когда повстречался с Груней. Выдался сравнительно спокойный день, каких не так уж много в жизни председателя колхоза, когда можно без спешки позавтракать и пообедать и вовремя, без помех, поужинать и лечь спать. Жил он теперь у Никиты Сафонова — ушел из дома Лыткиных сразу же после приезда из Колташей.

Прошло десять дней после бюро парткома, на котором Уфимцеву объявили строгий выговор, а ему казалось, что все это произошло только вчера. Еще не улеглось волнение от всего пережитого на заседании, еще звучали в ушах голоса Пастухова, Акимова, Торопова. Он считал, бюро правильно поступило, наказав его. Не доехав тогда до Колташей, вернувшись в колхоз, он знал, что нарушал партийную дисциплину, но ничего с собой поделать не мог.

По правде сказать, перетрусил он тогда, побоялся, что бюро пойдет на поводу у Пастухова: обяжут его сдать все зерно, очистят амбары, — произойдет то, о чем предупреждал народ Векшин: не будет хлеба на трудодни. Как он, Уфимцев, будет тогда выглядеть в глазах колхозников? Скажут, прав был Векшин, зря не послушались его, доверились этому Уфимцеву, посулившему им зерна по два килограмма на трудодень... Нет, он не за себя боялся, не за самолюбие председателя, боялся, как бы не пропала у людей вера в будущее их колхоза.

К счастью, ничего этого не случилось, бюро правильно рассудило их с Пастуховым. И правильно ему закатили выговор: за испуг, как определил Акимов. И этот заслуженный выговор не очень тяготил его.

Тяготило другое: обманул он членов бюро парткома, не рассказав им правду о причинах разрыва с женой. Вот за что ему следовало дать строгий выговор, а не за раздачу хлеба колхозникам! И чтобы снять эту тяжесть, следовало спешить помириться с женой.

Первое время он надеялся на Стенникову, рассчитывал, что она поговорит с Аней, как обещала на бюро. Однако прошел день, и два, и три — Анна Ивановна молчала. Подумав, он пришел к заключению: глупо ждать, чтобы кто-то взялся улаживать твою беду. Надо это делать самому, без посторонней помощи.

Но Стенникова не забыла обещания. Однажды, когда они остались в кабинете одни, сказала:

— Была я у Анны Аркадьевны, говорила с ней... Подождать еще надо, Григорий Арсентьевич, не торопить события.

Уфимцев настороженно поднял на нее глаза.

— Сколько же можно ждать? — спросил он. — Вы ей рассказали о бюро?

— Обо всем поговорили... Одно скажу: надо дать ей время успокоиться. Она еще болеет от всех этих... историй, но дело идет к поправке, к выздоровлению. Время вылечит, Григорий Арсентьевич.

Но Уфимцев не мог больше ждать, решил сам поговорить с Аней, — должна она понять, что нельзя ему так дальше жить. Он, конечно, виноват в случившемся, но даст ей слово, что этого никогда больше не произойдет.

И он пошел к Ане. Пошел под вечер, как и в прошлый раз, когда она не пустила его в дом. Но сегодня не было солнца, его закрывали облака. Стояла осенняя мозглая погода, когда нет дождя, но воздух все равно сырой, застоявшийся, как в непроветренном погребе.

Дети выбежали во двор, навстречу ему, повисли на нем, потом, схватив за руки, повели в дом, громко радуясь его приходу, спрашивали наперебой о чем-то. И он шел с блаженной улыбкой, не вникая в суть их вопросов, весь отдавшись чувству, охватившему его от встречи с Маринкой и Игорьком, от предстоящей встречи с Аней. Он так и вошел в дом, увлекаемый детьми; и очень желал, чтобы Аня видела эту сцену, видела, как дети рады отцу. К тому же сложилось все очень удачно: вроде бы не сам пришел, а дети привели его к матери. Как тут не дрогнуть очерствевшему сердцу, как не смягчиться!

Но в доме его встретила не Аня, а тетя Маша. Она стояла у стола, приткнутого к окну кухни, одетая довольно необычно: на ней резиновый фартук, рукава кофты закатаны до локтей, в руках большой нож. Если бы не кочаны капусты, сваленные в углу кухни, да не кадка с деревянными обручами, можно было подумать, глядя на суровое лицо тети Маши, что она приготовилась не к засолке капусты, а к встрече с разбойником. Что-то буркнув в ответ на приветствие Уфимцева, она громко застучала ножом — стала шинковать капусту, тело ее затряслось, заколыхалось, задергались руки, заплясали ноги, — она делала вид очень занятого человека и старалась не замечать Уфимцева. И только по одному этому виду тети Маши, по ее поведению Уфимцев понял, что он тут лишний, — тетя Маша всегда была барометром настроения Ани.

Дети потащили его в комнату. Он вошел настороженно, ожидая встретить тут Аню, но Ани не было и здесь. Уфимцев сел на стул, огляделся, убедился, что в комнате осталось все так, как и раньше.

— А где мама? — спросил он.

— А мамы нету, — ответил Игорь, забираясь к нему на колени. — Она в Репьевку уехала. Приедет только завтра.

— Зачем она поехала в Репьевку? — спросил он Маринку, подсевшую к нему.

— На прием и передачу школьного опыта, — ответила Маринка словами, подслушанными у взрослых.

«На прием и передачу», — улыбнулся Уфимцев фразе дочери и тому, как она серьезно произнесла ее. На него вновь нахлынула волна отцовской нежности к детям, он прижал Маринку к себе, подумав при этом, что дети растут, не заметишь, как станут взрослыми. Растут без него... И вновь — в который раз! — накатило раскаяние за свою вину перед Аней.

Он пробыл с детьми два часа, ушел в вечерних сумерках, когда в домах зажглись огни и тишину улицы нарушал лишь редкий брех собак да далекое тарахтенье трактора.

И если встреча с Аней не состоялась, произошла другая, незапланированная встреча, которой он не ждал и не искал. После поездки в Колташи он как-то совсем забыл о Груне, забыл, что она живет в Больших Полянах. Просто ему было не до нее, она осталась где-то в стороне, за пределами, его интересов, словно не было ее в его жизни.

Но когда Груня окликнула его и когда разговаривала с ним, он с удивлением отметил про себя, что вновь волнуется, как и прежде, при виде ее, и тоска, которую он опять обнаружил в ее глазах, вновь смутила его. Видимо, было в Груне что-то такое, что невольно будило воспоминания, будоражило душу. Обескуражила ее просьба, — он подумал, не поведет ли это к новым сплетням, не повлияет ли на сближение с Аней? Но, поразмыслив, дал согласие — нельзя отказать человеку в праве работать. За себя же он теперь был спокоен, а недоброй людской молвы решил не бояться; памятуя пословицу: все минется — правда останется...