Иван Слободчиков - Большие Поляны

— Где Векшин?

— Векшин у себя.

— Скажи ему, пусть зайдет. И веди Тетеркина... А парней вздуй как следует за нарушение законности. Куда бы он, ваш Тетеркин, к черту делся!

Всю ночь Тетеркин не спал, сидел на мешках с овсом, слушал, как похрапывал дядя Павел, как выходил поить лошадей, задавать им корму. И думал о том, что теперь уж он наверняка пропал, не вырваться ему из рук Уфимцева, передаст тот его прокурору, а от того дорога одна — в тюрьму.

К утру, когда в кладовке стало светлеть, он немножко успокоился, показались напрасными его страхи: ведь никто не застал его на месте преступления. Мало ли куда ходил ночью, может, краля на стороне завелась, — кому какое дело? А бензин?.. И тут можно что-то придумать, можно как-то извернуться. Пусть поругают за уход с поста, за нарушение дисциплины, пусть даже снимут с работы — подумаешь, какая беда!

И когда его привели к Попову, он долго и деланно возмущался незаконным арестом, грозился жаловаться, передать дело в суд.

Вскоре в комнате появился Векшин. Увидев Тетеркина в конторе в такое неурочное для него время, причем в соседстве с Поповым и двумя комсомольцами, увидев бутылку с бензином на столе, он перепугался, подумав: не уговорила ли его Паруня поджечь сруб председателя. Вот дурак: неужели он решился на такое? Теперь и ему, Векшину, несдобровать. Лишь после, из препирательств Тетеркина с парнями, он понял — ничего страшного не произошло, Тетеркин попался в самом начале задуманного им предприятия.

Вскоре Попов позвал их к Уфимцеву. Векшин, войдя в кабинет, сел поближе к Уфимцеву, давая понять, что он тут лицо объективное, независимое.

— Так что же случилось, Никанор Павлович? — спросил Уфимцев, приглядываясь к Тетеркину, ставшему у двери. — Почему ты оказался не на ферме? Да ты подходи поближе, не стесняйся.

Тетеркин сделал два-три шага и опять остановился. Он без шапки, шапку, как проситель, прижимал к груди, но вид у него был совсем не просительский.

— Я требую привлечь к ответственности нарушителей моего права... моей личности. Как свободный человек, я...

— Хватит! — остановил его, морщась, Уфимцев.. — Ребят мы накажем за самоуправство. Придет их черед... А сейчас ответь на вопрос, куда ты направлялся с бутылкой бензина?

Векшин выпрямился на стуле, казалось, даже приподнялся чуть-чуть и так замер.

— Никуда не направлялся. Из дому шел, — без тени смущения ответил Тетеркин, а в глазах его стоял страх — далекий, глубоко запрятанный, но видный. — Ужинать ходил. Жена припоздала с фермы, не покормила вовремя, вот я и... пока с вечера спокойно.

— Ты же вчера ребятам говорил, что не с ужина, а на ужин шел, — заметил Попов. Он стоял у стены, за спиной Векшина. — Чего ты крутишь?

— Врут твои ребята, сами крутят. С ужина я шел. Жену спросите, если не верите.

— А бутылка с бензином зачем? — напомнил Уфимцев.

— Эх, товарищи! — Тетеркин сильнее прижал шапку к груди, посмотрел жалостливо на председателя. — Время-то какое? Осень, холода, изпростыл весь, чирьями покрылся. Всю ночь ходишь, ходишь... Вот и хотел маненько погреться. В чулане бутылка самогону у меня хранилась на всякий случай, дай, думаю, унесу на ферму. Придешь с обхода — да с горячим чаем, очень даже пользительно. Да, видно, в потемках не ту бутылку схватил.

По-видимому, Векшин остался доволен ответом Тетеркина. Он откинулся на спинку стула, посмотрел снисходительно на Уфимцева, усмехнулся в бороду.

— А как же ты в другой стороне и от дома и от фермы оказался? — не отставал Уфимцев.

— Напугался, товарищ председатель... ребят. Увидел их и напугался, думал, засекут, что не на дежурстве. Вот и побежал... А ночь, темень, хотел за мастерскую забежать, да, видно, заблудился... Ну и мотанул в поле, думал, полем к ферме выйду. А тут они и наскочили...

— Врешь ведь, Тетеркин! — не выдержал Попов. — Тебя ребята подняли, как зайца, за огородом Позднина. А переулок от твоего дома вон где! И с бутылкой бензина — врешь! Ты вчера говорил: не твоя, не знаешь никакой бутылки, а сегодня... Георгий Арсеньевич, разрешите, ребят позову, они подробнее все расскажут.

— Не надо, — ответил Уфимцев.

Он и сам понимал, что Тетеркин врет, причем врет не очень складно. Все же интересно было бы узнать, откуда и куда он мог в полночь идти с бутылкой бензина? Вернее всего, шел от мастерской, воспользовался ротозейством сторожа, слил бензин из какой-нибудь машины в бутылку и решил унести домой. Если зерно в карманы насыпал, не считал за воровство, что ему стоит украсть бутылку бензина.

— Что же с тобой делать, Никанор Павлович? Простили мы тебе один проступок, видимо, впрок не пошло. Причем я предупреждал тебя не забывать об этом...

— Следует сдать его в милицию, там разберутся: куда шел, зачем шел. И тот старый случай пусть учтут, — предложил Попов.

Все время, пока шел разговор с Тетеркиным, Уфимцев старался не глядеть на своего заместителя. Он нарочно его позвал, чтобы не было потом кляуз, будто Уфимцев мстит Тетеркину за письма в партком. Но теперь, после предложения Попова, он посмотрел на молчавшего Векшина и спросил:

— Какое твое мнение, Петр Ильич?

Векшин беспокойно завозился на стуле: до милиции Тетеркина допускать нельзя, вдруг перепугается и проговорится.

— Полагаю, надо войти в положение, человек чистосердечно признался в своем проступке: ушел с фермы в неурочное время... поужинать. А что комсомольцев испугался, побежал, так хоть до кого доведись: шел с самогоном, а тут навстречу патруль, ну и испугался, побежал, да не в ту сторону. Со всяким может случиться... А Никанор Павлович — человек самостоятельный, никаких замечаний по работе не имеет, сколько раз проверяли. Какая погода стояла — и снег, и дождь, — а он всегда на посту, ни одной охапки сена, ни одной головы скота не пропало.

И тут, к изумлению всех, Тетеркин вдруг захохотал — сначала тихонько так, с паузами, а потом все громче, все безудержнее, и вот уже хохот перешел в истерику — он корчился от смеха, закрывал рот ладонью, но удержаться не мог, наконец, упал грудью на стол, уткнул лицо в шапку и приглушенно замычал. Плечи его тряслись, голова качалась из стороны в сторону, неожиданно послышались стоны, всхлипы, он что-то неразборчиво проговорил и... разразился слезами. Видимо, то нервное напряжение, в котором он провел и ночь и утро, теперь, после защитительной речи Векшина, ослабло и разрядилось — вначале смехом от вдруг нахлынувшей радости, что все обошлось, тюрьмы не будет, но смех, против воли, перешел в слезы, но это были тоже слезы радости.

Слезы всегда вызывают жалость, особенно когда плачет взрослый человек. Но сейчас они вызвали тягостное впечатление, особенно у председателя, хотя слезы были настоящими, неподдельными, как тогда у комбайна.