Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Отведите в ветоколоток, — подал Ветров поводья левофланговому. — Можете сами идти к лекпому? — обернулся он к Люшкину. — Идите.

Ветров начал что-то объяснять красноармейцам, чего уходящий Люшкин уже не слышал.

Он шел в эскадрон без дум, машинально, еще не осознав, он виноват в происшедшем или обстоятельства. На полдороге ему встретился сорвавшийся с привязи вороной жеребец. Цепочный чембур, вырванный вместе со скобою, гремел разноголосыми колокольцами. Жеребец, боясь заступить, нес чембур немного в стороне, как пристяжной, откинув голову влево. Из конюшни выскочил дневальный и, размахивая малиновой фуражкой, кричал:

— Бур-лак сорвалсы-ы! Убирайте кобыло-ов!

Бурлак пользуется в эскадроне нехорошей славой уроса и злобного лягаша. За время пребывания в эскадроне он покусал не одного ротозея-дневального, за что был нелюбим красноармейцами и, несмотря на запрещение, неоднократно жестоко бит. Люшкин знал о его похождениях по прикрашенным рассказам кадровиков и однажды вечером специально ходил, в конюшню посмотреть. На фанере у стойла было написано: «Бурлак. Осторожно, бьет задом и передом и кусает зубами. Уборщик Карпушев». Жеребец встретил тогда Люшкина злыми, налитыми кровью глазами и предупреждающим всхрапом.

Когда Люшкин обернулся, наперерез жеребцу скакал Ветров. От офицерского кладбища навстречу Бурлаку бежала группа пеших красноармейцев. Едва Ветров поравнялся с Бурлаком, как тот вскинул задом, и лошадь Ветрова, прихрамывая, заковыляла в сторону.

— Тпру-у! Тпру-у! — доносилось с поля, а Бурлак несся прямо на отскакивающих красноармейцев, будто их тут и не было. С конюшни на неоседланном комиссаровом Банате во весь опор проскакал комэска Гарпенко с длинной жердью, на конце которой болталась веревочная петля. Бурлака комэска догнал у старого учебного окопа, где тот поймал-таки одну лошадь и, схватив ее зубами за гриву, давил к земле; а лошадь ревела протяжно и горько.

Когда Гарпенко поравнялся с ним, Бурлак бросил лошадь и с места махнул через окоп, но аркан Гарпенко догнал его и крепко захлестнул шею. Жеребец, оседлав жердь задними ногами, остановился.

— Поймали, — облегченно вздохнул Люшкин. Шагов через пять он внезапно остановился: куда и зачем он идет? Ах да, к лекпому. Но ведь у него ничего не болит, он выпал из седла мягко, на спину, и небольшой ушиб давно уже прошел. Зачем же он пойдет к лекпому? Может, вернуться?

Люшкин, представил себе опять рубку, и опять чувство отчаяния охватило его...

А все-таки рубить придется...

Надо...

У Люшкина в голове тяжело, как в тумане, преодолевая время, пространство, зашевелилась мысль о чем-то большом и важном, в котором он тоже был участником и ответчиком...

Из-за угла конюшни вывернулся с пучком лозы на загривке Ковалев. Поравнявшись с Люшкиным, он переложил пучок с одного плеча на другое, пригнулся и, медленно шаря взглядом, осмотрел Люшкина с носков до фуражки.

— А-а! — осклабился Ковалев. — Это вы? Мое вам! Как здоровьице? Ничего? — Ковалев играл своими озорными глазами, нагло улыбался и выкал, подчеркивая это «вы» особенно оскорбительно. — Вы, говорят, за последнее время занялись рубкой ушей? Как? Что? Не возьметесь ли отрубить башку у Бурлака? А? Право! Чего это вам стоит! Не хочете? Жаль, жаль... Хотя, между прочим, на ваш век ушей хватит, вона их сколько, у каждой лошади по два. Куда же вы? Эй, ухоруб! Ха-ха-ха-ха! Шенкель-то потерял! — заливался смехом Ковалев вдогонку.

Люшкин решил не ходить к лекпому. Он прошел в казарму, напился там и отправился обратно во взвод через рощу. Из тени деревьев эскадронный плац был как в кинематографе. В одном углу рубили, в другом взвод был на прыжках, на середине плаца — учение второго взвода.

— ...Фро-онт! — долетел до Люшкина тонкий, с подвизгом голос комвзвода Робея.

Головные зарысили, задние вскочили на галопе.

— Пи-ики к бою, шашки во-он! — неслось с плаца, и вслед за этим плац загудел, вздрагивая от сумасшедшего карьера. Кони, вытянувшись в струнку, несли распластавшиеся, как на воде, хвосты.

У Люшкина зашевелились коротко остриженные волосы, под рубашкой захолодело и защекотало.

— А-а-а! — эхом повторила роща. — А-а! — доносилось с офицерского кладбища.

— Левое плечо впере-о-од! — Робей повел клинком вправо, ровняя и загибая левый фланг. Взвод повернулся фронтом к роще и загибал дальше. Люшкин, невольно остановившийся, поразился выражению лиц средних по фронту красноармейцев.

— Больно им ноги, — догадался он, видя, как они, вместе с конями, стиснуты с обеих сторон флангами.

Взвод опять взял карьер уже в обратную сторону. С правого фланга вдруг оторвался один и, поставив коня звездочетом, круто повернул назад. На нем не было малиновой, как на других, фуражки, остро-светлые волосы поблескивали рыжеватым отливом. Он сидел в седле как пришитый... Вдруг он припал к гриве, пырнул клинком в землю и, опять выпрямившись, поднял на конце клинка густо-малиновую фуражку.

— Это он, Коля! — радостно вскрикнул кто-то. Обернувшийся Люшкин увидел вспыхнувшую от смущения девушку.

— Это товарищ Хитрович, — краснея еще больше, сказала она, — командир из эскадрона, в прошлом году мы с ним играли на сцене.

— Это помкомвзвода, — поправил ее Люшкин и рассердился.

— Тоже, — бурчал он, крупно отшагивая, — «Коля»! Тьфу! Всякая, можно сказать, девчонка, а туда же — «Коля»! Какой он тебе «Коля»?

Больше всего его оскорбило именно то, что она назвала помкомвзвода Колей. По его мнению, командир Красной Армии, по крайней мере такой, как товарищ Ветров или товарищ Хитрович, не могут быть «Колями». Коля — это что-то такое семейное и детское, а Люшкин знает командиров как серьезных людей, с утра до ночи занятых работой в эскадроне. Кроме того, командиры все знают. Они знают, что такое индустриализация, о которой Люшкин услыхал только в армии, знают, какие на земле есть страны и государства, кто и как там живет, говорят о революции так же свободно, как его отец об урожае. Люшкин никак не может представить себе командира хотя бы с гитарой, на грифе которой болтается голубой бантик. Конечно, командир играет в спектаклях, декламирует стихи, но все же он не «Коля».

«Коля»! — еще раз с усмешкой подумал Люшкин. — Тьфу! Баба так баба и есть. По ее — все Коля да Ваня, а вот поехала бы на рубку или прыжки, узнала бы...»

В субботу, после обеда, эскадрон собирал рабочую бригаду в подшефную деревню Негощи. Ехали Липатов и Илья Ковалев, напросившийся нахрапом и божбой.

— Да я... да что же это в самом деле... Уж если Илья Ковалев, так, по-вашему, пропащее дело? Да пропади ты пропадом! Что я, подкулачник какой, что ли? Да если бы... да я бы... Или, думаете, я пахать не умею?.. Да...