Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

Здравствуй, дядя Сидор Филиппыч. Вот я в Красной Армии и научился читать и писать, научился также и политзанятию. Была конференция партейная всего Союза ССР. Всем батракам и беднякам велено организовать колхоз, как против буржуев-кулаков. Были в Англии крестьяне мужики, а их всех съели овцы буржуйские, а на самом деле не овечки, а буржуи-кулаки сжили с местов, землю всю отобрали, а на той земле овечек пасти стали для шерсти, чтобы сукно на фабриках ткать, как дорогое оно стало. Вот какие они буржуи-кулаки. Ты не давайся им, дядя Сидор Филиппыч. Организуй колхоз обязательно, созывай всех батраков, бедняков, а также и середняков. Я из Красной Армии приду — тоже заступлю. Вы трактор покупайте, а я трактористом изучусь здесь.

После жирной черты Петра Сергеич приписал:

Объявление

Был договор соцсоревнования с первым взводом. И я насчет партейной конференции написал и послал. А кто не написал, того вызываю.

Хитрович стоял подавленный, будто письмо Граблина было для него пощечиной. У него в глотке катался какой-то пустой комочек, он нахмурился и проглотил его как касторку.

На лестнице затопали шаги, и Николай поспешил в свою комнату, боясь, чтобы его не застали у этой доски.

После обеда, когда комната наполнилась возней вошедших красноармейцев, Хитрович пришел сильным и уверенным. Он решил взяться за работу и пришел во взвод с целью войти в курс, мобилизовать вокруг себя красноармейцев.

— Здорово живете, товарищи, — запросто поздоровался он, быстро садясь на ближайшую койку, чтобы они не приняли это здравствование за официальное и не отнеслись к нему так же.

— Здравствуйте, товарищ командир, — любезно, но сдержанно ответили красноармейцы.

— Ну, как живете?

— Да ведь как? Живем!..

— Ничего в общем?

— Да ничего!

Хитрович покачал ногой, шпора в такт зачилькала.

— Как с соревнованием? — спросил он, остановив свою ногу, но вдруг почувствовал, что этот вопрос казенный, на который они, конечно, ничего сказать не смогут.

— Идет помаленьку, — ответил Силинский, наиболее к Хитровичу близкий.

Наступило тягостное молчание, в продолжение которого Хитрович бегло осмотрел красноармейцев. Они похудели, как будто даже немного постарели, сильно загорели и пообветрились. У потливого веснушчатого Граблина («Петра Сергеич» — вспомнил Хитрович) нос, с которого слезала кожа, отливал сизо-малиновым блеском, глаза у него все те же — простокишные; губы, вывернутые наизнанку, также обветрились, нижняя глубоко посередине треснула, и он держит ее на отлете. В уголках губ у Граблина сочились слюни, он, боясь пошевелить треснувшую губу, втягивает их глубоким сильным вздохом в себя, от чего получается звук, как у захлебнувшегося оловянного соловья: «Щили — сщили — чилль».

Вот Вишняков. «Ну, этот известный, — подумал Хитрович. — То есть, что́ он, чем он известный?» Хитрович не мог на это ответить, он не знал его так же, как и других. Знает, что он — Вишняков — недисциплинированный, к занятиям неприлежный, а что́, почему, что́ он за человек, — этого Хитрович не знает. «Надо будет поближе познакомиться», — мелькнуло в голове.

«Что́ же я, ведь у них сейчас мертвый час!» Тайно он обрадовался этой мысли, потому что она позволяла ему уйти и прервать это, ставшее уже неловким, молчание. Вишняков не вытерпел, скинул сапоги, пояс и лег, остальные еще сидели, молча рассматривая то свои руки, то друг друга, хлопая иногда ладонью по коленке, будто разговор прервался только сию секунду и должен сейчас же возобновиться.

— Ну, вы что не ложитесь? Ведь мертвый час, — обратился к ним Хитрович.

Все вдруг зазевали, запотягивались, будто внезапно вспомнив об этом.

— Да, надо будет.

Хитрович поднялся и ушел, краснея от стыда и злости на свою оторванность от красноармейцев и неумение наладить взаимоотношения.

Николай присутствовал на вечерней уборке. Он старательно чистил своего коня, покрикивал на него, чертыхался, что должно было означать, что он — свой парень, простяга и веселый. Ходил с красноармейцами на вечерний чай, пил там, отчаянно чивилькая, из алюминиевой кружки и, крякая от ожогов, остервенело чавкал хлеб, но разговора не находил. Чувствовал, что они тяготятся его присутствием, держатся как на занятиях и в душе, вероятно, клянут его во все лопатки.

Он ушел и, дождавшись в казарме, пока они разговорились и стали над чем-то громко всхохатывать (он знал, что это не над ним), вошел опять к ним.

— Насчет чего у вас это? — спросил он, улыбаясь, и тоном, который подчеркивал его желание присоединиться к беседе.

— Да так, от нечего делать, — ответил Иванков, будто этот разговор был действительно такой, что его при командире, конечно, продолжать не стоит.

— Кто чего рассказывал, что ли?

— Да так, болтали тут кое о чем.

— А-а, — неопределенно промычал Хитрович.

Наступило опять молчание. Красноармейцы по одному завертывали и уходили наружу покурить, завернули даже некурящие, и Хитрович вскоре остался один.

Он спустился вниз. В ленинском уголке военком Смоляк, ероша свою голову, что-то объяснял группе красноармейцев; видимо, кто-то из них был не согласен с его доводами, потому что Смоляк то и дело выкрикивал: «А ты говоришь!»

Хитрович заглянул в третий взвод. Ветров сидел на табурете, болтал одной ногой и чему-то смеялся.

Растерянность и апатия охватили опять Хитровича. Он махнул рукой и, выйдя из казармы, направился в рощу.

Привычно и легко хлынули мечты. Они унесли Николая в красивые и счастливые грезы, где все так просто и легко, где все изменяется по малейшему желанию, где каждый — герой, рыцарь или мученик за правду.

В оранжевый, теплый вечер пришли бригадиры в Аракчеевку. Встретили их командир и Смоляк, возвращавшиеся с вечерней уборки лошадей. Крутясь около командира Гарпенко вьюном, Карпов в одну минуту хотел рассказать все впечатления, сбиваясь с завода на международное положение, перескакивая на кочегара и директора, от которых он был в восторге и хотел поделиться им с другими.

— Ладно, погоди, в штаб пойдем, там, — ловил Карпова за плечо Гарпенко.

Через полчаса завбиб, завленуголком, редактор стенгазеты и он же оторг комсомольской группы — Шерстеников бегал по взводам и собирал красноармейцев на собрание.

— Липатовская бригада от шефов приехала. На собрание! Все! Все! От Фадеича поклон привезли. Собирайся!

Шерстеников гремел по лестницам, хлопал взводными дверями, требовал, чтобы немедленно бросили все и бежали на собрание.

«Тпру! — остановил он себя в коридоре. — А штандарт-то эскадронный надо или не надо? Вот, понимаешь, никогда сразу не скажут», — рассердился он на военкома и, повернувшись, бросился разыскивать военкома.