Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— А ежели, — отчаянно хватается кто-то за «ежели», в надежде отсрочить свой ответ, — а ежели те, которые там есть, откажутся? Своих, скажут, хватит?

— Они написали, — не то с досадой, не то с сожалением отвечает Савельев. — Они написали, что согласны. Говорят, с удовольствием.

Опять молчание, вслед за которым лихорадочно подбирается еще одно «ежели».

У сосны под фанерой зашевелился Куров, которого словно не было, на которого не смотрели и к нему не обращались, но он чувствовался каждым, как заноза, как куль хлеба на горбу, который трет спину, но его не сбросишь.

— Верно, товарищи, сперва нам надо решить — поедем мы или нет, а потом уж остальное.

Красноармейцы начали откусывать от соломинок еще быстрее, будто им надо их изгрызть как можно скорее. Надо сейчас же отвечать — поедут они или нет. Отвечать надо, черт!

— Тут вот надо уговориться, — говорит один, — если там все есть, как говорит Абрамов, тогда что же... тогда...

— Да, да, правильно. Если так, тогда, конешно...

— Погодите, товарищи, — прерывает их Куров. — Устав мы читали, вы все крестьяне и крестьянскую работу знаете. Едем мы организовывать новое коллективное хозяйство, новое. Все мы будем там равными членами, хозяев нет. Если поедете — никаких условий не ставьте. Вы меня пока выбрали руководителем, так вот: я ни одного условия ни от кого не принимаю.

Когда они только еще заикнулись об условиях, для Курова стало ясным, что они отступают. После их «условий» в коммуне останется социалистического ровно столько, сколько этого социалистического есть в любом зажиточном индивидуальном крестьянском хозяйстве. Вот почему он так грубо оборвал их, поставив вопрос о вступлении без условий.

— Мы едем не на готовое. Ничего готового там нет, мы едем строить новую жизнь, коммуну. Строить ее будем сами и для себя. Мы должны ожидать там на первых порах и голода и холода, это возможно. Возможно, что кулачье тамошнее будет травить нас, возможно, будет поджигать выстроенную на зиму избушку. Мы поедем туда ни с чем. Посева у нас нет, а зиму нужно жить, значит, зимой придется работать и на хлеб и на то, чтобы весною что-то посеять. Вот на каких условиях мы едем. Мы едем все равно что на войну. На гражданскую войну никто не гнал, а шли миллионы, знали, что там и голодно, и холодно, и смерть угрожает, а шли, сами шли, потому что это была классовая борьба и на эту борьбу не нанимаются, не торгуются, не ставят условий.

Куров говорил как всегда спокойно. В том, что он говорил, он был уверен, и ему не было надобности горячиться и кричать.

Красноармейцы слушали его молча, уткнувшись в землю или отвернувшись от него.

— Колхозы в деревне — это тоже классовая борьба, тоже война. Ставить условия здесь: что, если там будет вот так и так, то я пойду туда, — это значит вы будете наниматься к кому-то, а наемный солдат — какой он вояка! Надо будет с ним по условию-то рассчитываться, а у нас денег не будет, неурожай, он соберет манатки — и до свидания; откроет фронт, будет прорыв. Нам надо не нанятых работников, а товарищей, готовых на любые трудности, чтобы мы были уверены, что они не дезертируют в самое горячее время. Вот, товарищи, какие условия. Вот на этих условиях и говори, кто пойдет.

Было тихо, как бывает тихо в большом лесу вечером. Лошади, съевшие свои дачи корма, вздыхали глубоко и протяжно, видимо, собираясь сейчас уснуть. В просветы между шапками деревьев голубело глубокое небо. От кухни, ровным столбиком тянулся кверху молочно-синий дымок, он дотягивался до густохвойных сучьев, путался в них, разливался и тонул в темнеющей глубине.

В стороне, где, распластавшись,, как звериные шкуры, лежали на примятой траве шинели, завозились красноармейцы с бачками, с кружками.

От кухни привычный, знакомый голос старшины:

— На чай! Повзводно... стано-вись!

Бачки и кружки разом зазвенели. Красноармейцы завозились суетливее и громче.

— Третий взвод, стано-вись!

— Второй взвод, стано-вись!

— Первый взвод! Первый взвод!

Красноармейцы-первовзводники поднялись молча и, все так же, не смотря друг на друга, вразброд пошагали на исаковский надрывно приглушенный голос.

После вечернего чая эскадрон разошелся повзводно на разбор учения. Со времени организации социалистического соревнования эти взводные разборы вошли в систему в приобрели особый вид смотра выполнения договора.

Шаг за шагом, начиная от выступления из Аракчеевки, разбирал взвод свою работу. Красноармейцы дополняли командира, отмечая замеченные ошибки и успехи каждого. Ничей проступок, даже самый незначительный, не мог уйти от внимания красноармейцев.

Этот общественный контроль, организованный социалистическим соревнованием, подтягивал, дисциплинировал каждого. Никакие уловки, хитрости, маскировки ловкачей не могут скрыть проступка от взводного контроля, он во много раз тщательнее самой требовательной инспекторской комиссии.

И вот сейчас красноармейцы один за другим выступают. Они говорят, что такой-то ехал рысью в кочковатом сухом болоте и мог засечь лошадь, этот допускает подседланную лошадь нагибать голову к траве и может ее заподпружить, другой срезал угол пашни и потоптал посев. Только один Савельев не принимал сегодня участия в разборе. Он сидел в стороне с зажатым в руке письмом.

Письмо передал рассеянный Шерстеников во время чая. Савельев недавно прочел его и сейчас смотрел на командира не мигая и не видел его, слушал не шелохнувшись товарищей и никого не слышал.

Савельев вздохнул, вытер взмокший лоб и развернул письмо снова.

Здравствуйте, дорогой сын Сергей Веденевич.

Во первых строках моего письма шлю вам с любовью низкий поклон, желаю успеха в делах рук ваших и от (зачеркнуто) доброго здоровья. Еще кланяется мать Настасья Григорьевна с любовью ниский поклон. Еще кланяются все родные и знакомые под названием колхоза «Красный маяк». Мы всей деревней вступила в колхоз, окромя Жмаева, как он оказался кулак. А как он оказался кулак, то это дело просто, он уже давно кулак, и за это его еще весной арестовали. Из-за него тогда сгиб наш председатель, ярый коммунист и герой, товарищ Ковальчук. Хоть и посадили Жмаева, а все-таки нет нашего товарища Ковальчука. Мы ему для вечной памяти поставили памятник из кирпичу. А убил-то его не сам Жмаев, а Степан Вутка по пьяному делу.

А как мы вступили в колхоз, то это очень просто. Когда к нам из сапкоза приходил митинговщик, то мы сперва не сознавали и, чтобы у нас пахали тракторы, отказались. С тех пор взяло нас сумление и в праздник мы поехали в тот сапкоз сами. Посмотрели у них работу — и даже головы закружились. Двенадцать тракторов по залогу как пойдут, как пойдут! Эх, тебя только не было!