Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Да ведь до снегу-то понадобится небось, Яков Мироныч?

— Не понадобится. Со своего свезу. А этот недели через две свозят.

— Кто свозит, Яков Мироныч?

— Я ж тебе говорю — запродал, — хмурится Яков.

— Как же ты, Яков Мироныч, чужое сено мог запродать?

Лицо Якова вытягивается. Он вдруг наливается краской.

— Ты что, Игнат? Маленький? Не понимаешь? Ты чье жрал лето-то?

— Три пуда муки, Яков Мироныч, и мешок овса. Помним! Как же!

— Ну, помнишь, так и нечего.

— А только сено-то мы не согласны продавать, Яков Мироныч.

Яков подступает к Игнату, глаза выскочить хотят, борода вперед.

— Ты что! — заревел Яков, — Ты до суда хошь? Да ты знаешь!..

Игнат нахмурился.

— Уходи отсюда, Яков.

— Что? Что? Да ты что?

— Убирайся вон!.. — вдруг гаркнул Игнат, притопнув ногой. — Ну!..

Он вскинул косу на плечо. Яков попятился, засопел.

— Ну, Игнат, смотри-и! Сено-то возьму, на это свидетельство есть, только вперед — смотри!

Игнат еще привстал, смерил Якова долгим взглядом и пошел к зачину.

Яков отдышался и, повернувшись, зашагал к Агафону.

— Агафо-он! — крикнул Игнат. — Агафо-он!

Агафон остановил руку на взмахе и обернулся, сдувая с носа капельки пота.

— Встречай Якова Мироныча! С вестью! Сено-то он у тебя запродал!

Агафон сунул косу в траву, крутнул кудлатой головой, сгоняя капельки пота с лица, и обернулся на Якова.

— Он и мое продал и твое. Недели через две, гыт, свозют! — кричал Игнат, пряча смешок в бороду.

— В суд хочет подать, если не согласимся.

Агафон еще пристальнее смотрит на Якова.

— Куда прешь по траве! — вдруг зарычал он. — Куда, сивая сволочь, лезешь! Вон с деляны! Вон! Чтобы духу!.. Башку снесу!..

Он вскинул косу и вздрагивал ею, до черноты наливаясь краской.

Мужики побросали косить, смотрят, что будет.

Яков остановился. Сунул бороду в рот, она у него захрустела, в желтом оскале зубов загорела волчья злоба. Он ссутулился, пригнулся, готовый зубами сцапать разъяренного Агафона, Игната и еще кого придется.

Зацвела Аракчеевка. Осенними огнями загорелись листья. В желто-кровяном пожаре запылали клены плаца, ветры срывали их рисунчатые листья и разносили по Аракчеевке, ляпая на стекла казарм, на крыши, на красноармейцев и сгребая их в подветренные углы и канавы.

Отгукал тир, отстонал в конском топе эскадронный плац. Лагерь свертывался, части собирались на маневры. Лихорадка сборов трясла людей.

Эскадрон, пополнел, в рядах у него замаячили двух-трехлетние усы, изредка зачернелись молодые окомелки бород. Это — старовозрастные переменники.

В конском составе тоже изменения. Появились вислобрюхие обыватели с репейчатыми гривами, с подвязанными хвостами.

Гарпенко с утра до вечера мечется то на конюшни, то в кузницу, то в казармы.

— Как подковали Бельгийца! Что вы, не знаете, что у него подошва намятая? Перековать! Волге закрепили подковы? Не прохлопайте! Что с собою берете? Что это тут? Чья подушка в повозке? Убрать! А это чьи ящики? Что в них?

— Походная библиотека, товарищ командир.

— Шерстеникова сюда!

— Шерстенико-ов! К командиру!

Из эскадрона вываливается Шерстеников с фанерным ящиком на животе.

— Это что у вас?

— Тута? Тута беллетристика.

— А там?

Шерстеников ставит пудовый ящик на землю и показывает командиру.

— В этом — общеполитическая, в этом — массовый отдел, а в этом — так просто подшивки газет и журналов.

— Еще есть?

— Есть. Один только. Там — материалы для стенгазеты. Сейчас принесу.

— Это ты с военкомом набрал их?

— Нет, сам. Запас, думаю, надо.

— Оставьте один ящик, кладите в него, что угодно, а остальное — в город.

— Чего, товарищ командир, брать-то? — опешил Шерстеников.

— А уж это с военкомом договоритесь — чего.

— Опять назад, — бормочет Шерстеников. — Только уложил.

С повозки командир снимает сундук, ящик портного с принадлежностями и еще кой-чего, насованного или про запас, или от ненужного усердия и предусмотрительности — взять все.

— Нонче маневры-то, видно, как полагается будут, — гадают переменники.

— Лошадей командир бракует напропалую. Чуть что — и в обоз. Видно, далеко ехать.

— На собранье скажут небось.

— Как там будет насчет табаку? Не слыхали?

— Ежели не будет табаку, плохо будет.

— Ты чего с собой берешь?

— Ничего не дали. Подушку с одеялом хотел взять — не дали.

— Маневры, брат. Как в боевой обстановке.

В классе казарм военком инструктировал политбойцов. Он горячился, заставляя обязательно записать вопросы политической агитации, переспрашивал их, как они поняли, заранее намечал из них взводных парторганизаторов.

Вечером в конном строю эскадрон выровнялся для осмотра. Гарпенко и Смоляк осмотрели каждого, прощупали переметные сумы и кобуры, заставили объехать вокруг конюшни и распустили.

— Через полчаса отбой. Живо расседлывать!

Красноармейцы завозились у подпруг.

— Слышал? — с таинственным видом спросил старшина у расседлавшего Хитровича.

— Чего?

— Отбой-то через полчаса. Это уж ясно! Меня не проведешь, стрелян.

— Чего ясно?

— Тревога будет, вот чего. Уж это как пить дать! Помкомвзводы! — заорал он. — В порядок все, тютелька в тютельку чтобы! В случае чего — моментом чтобы! Не растерять!

Красноармейцы перешептывались.

— Ша, ребята! Ночью держись. Не миновать тревоги. Уж это не впервой. Раз старшина зашебаршился — значит, чует. Вот помяни мое слово. Ты ее не завязывай, а так только, сверху положи.

Еще ежась под шинелями на голых топчанах (все увезено в город на зимние квартиры), красноармейцы про себя мысленно определяли, за что, вскочив, сначала схватиться. Сначала штаны надо, потом портянки — вот они: на каждом сапоге по портянке развернуто, — потом гимнастерку, шинель, пояс, фуражку и так далее. Вот как надо. Хорошо, что штык с винтовки снял и в ножну воткнул, а то с ним мучение...

Ночью эскадрон, получив задачу, на рысях оторвался от стрелкового полка и утонул в лесных зарослях по старой, аракчеевских времен, московской дороге.

Весь лес, охвативший заросшую дорогу и справа, и слева, и спереди, и сзади, замыкал ехавших плотной стеною. Он слился с потемками ночи, заслонил даже небо своими разлапистыми сучьями, и, казалось, разведчики провалились в него, и сейчас, куда ни сунься, везде натыкаешься на стволы, колючую хвою, ветви и поросли молодого березняка. Лошади, ступали осторожно, отфыркиваясь от колючих веток, шарахаясь в сторону от вдруг засеревшей муравьиной кучи или блеснувших огоньков с коры подгнившей березы. Всадники ехали молча, целиком превратившись в слух и внимание. От чрезмерного напряжения головы наполнялись звенящим гудом, в глазах бегали зеленые огоньки, от лесных шорохов пробирала дрожь и рука невольно натягивала поводья.