Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

— Надежный, — подсказала Алена и подумала, что и в этом он похож на Глеба.

— Да, да. — Брови Агнии беспокойно хмурились. — Знаешь, обидно… В наших мальчишках нет этого. Почему? И грубые они…

Алена перебрала в уме товарищей по курсу, пожала плечами.

— Михаил… если б не Марина ему досталась. Олег — в потенции, конечно.

— Саша, когда репетирует Тузенбаха, такой нежный, внимательный. — Агния сама рассмеялась сомнительной похвале. — Ну ведь мог бы и в жизни…

— Нет. В жизни он… — Алене вспомнились часы в поезде, приезд. — Нет, внимание у него только припадками. Накатит и…

После отчетного концерта ее бои с Огневым поутихли. Он по-прежнему задирался, колол, ядовито острил, однако… Алена тогда не поверила Зине, но уже то, что окружающие думали, будто Огнев любит ее, позволяло быть снисходительнее к нему. Алена работала уверенней, и даже его едкая насмешка не сшибала, как прежде. И вообще она уже мало думала о нем. Жизнь шла «на всю катушку». Ничто не рождало отвратного панического страха. Впереди «Двадцать лет спустя», ею предложенная пьеса, и роль чудесная — только бы справиться! Дуня! Это Уля Громова в гражданской войне, девушка с огромным чистым сердцем.

Сначала Алена ужаснулась:

— Какая из меня Дуня?.. Она же… Я же… Нет! Я не…

— Расти нужно. Понять, найти в себе высокую, требовательную, самоотверженную любовь к людям, — перебила Соколова. — Боитесь?

— Разве нет в вас материнства? — Рудный удивленно посмотрел на Алену, чуть повел плечами. — Вы же настоящая девушка…

Алена растерялась. Позвонила Глебу. Он сказал:

— Не знаю. Прочти еще раз пьесу.

Она читала вслух Глебу, примерялась к роли, часто останавливалась, думала вслух.

В машине — Глеб отвозил ее домой — он сказал:

— Такое впечатление, что Дуня — как бы совесть коллектива.

— Э-э-э! — шутливо заныла Алена. — Как ее сыграть, эту совесть?

Глеб рассмеялся.

— Значит — наплевать и забыть.

В Октябрьские дни на заводе у Александра Андреевича организовали встречу с участниками гражданской войны.

Сначала старики застенчиво и потому суховато рассказывали о фронте, голоде, разрухе — то, что студенты уже прочитали в книгах, воспоминаниях. Разговор не получался.

— Надо было иначе. Ну что — официально, в клубе… — зашипел Джек.

Рудный сказал:

— Женя, что вам хочется узнать для себя, для своей роли?

— Я, собственно… играю старика. — Женя начал деловито, но всегдашняя непосредственность победила: — Какие тогда были старики?

Засмеялись все.

— А такие же, как теперь!

— Ну!.. Разные. Как мы.

— И молодежь была, как вы.

— Но о любви, конечно, не думали, — сказала Зишка торжественным голосом.

— Да почему же?

— Разве любовь — плохое что?

Стриженая благообразная старушка ласково улыбнулась.

— Думать, пожалуй, не думали. Но — молодые же! Она пробивалась через войну, голод, холод, смерть. Любили, страдали. Ревновали даже… — Оживились глаза, лицо — и вдруг стало видно, какая она была в молодости. — Так же горячо кровь текла, как и у вас, ребятки.

Джек сказал тихо:

— Наверно, парням нравилась…

Глаша спросила:

— А любовь… Не мешала тогда?

Удивленно переглянулись старики.

— Хорошие чувства нигде не помеха.

— Мещанство нам не было свойственно.

— Любовь — чувство возвышающее, — седоусый, черноволосый друг Александра Андреевича строго оглядел студентов. — Мы любовь уважали. Любовь, дружбу, верность. А Родину ценили всего дороже.

Олег зашептал в ухо Алене:

— Я же говорю: чувства развивать у маленьких, а не вколачивать недоступные умишку понятия…

— Любовь к Родине тем горячее, чем больше дорогого у тебя в душе, — сказала стриженая старушка. — Только дорогое, ребятки, лежит глубоко.

— Мы по улицам в обнимку не ходили.

— Помнишь, Леля, как яблоко на одиннадцать частей делили?

— Ну!.. Васина мать принесла…

— Большое, красное, сладкое какое…

— А в валенках грелись по очереди…

— Ну! Будто вчера: сунешь ледышки свои, а там теплота…

— Васю хоронили в Сашиной рубахе…

— Я ватник на Тоню надела: «Поплачь, полегчает». А она: «Вася говорил: „Если каждый закричит о своем горе, жить нельзя будет на свете“.»

В отрывочных и будто бы незначительных фактах возникло живое дыхание времени.

Потом пели вместе: «Наш паровоз, вперед лети!» Читали Светлова:

Теперь Алена уже не могла расстаться с Дуней — пусть трудно, пусть адова работа, пусть надо победить свой эгоизм, самолюбие, обидчивость, несдержанность, желание всем нравиться, пусть, пусть, пусть!.. «И если мне придется кого-нибудь огорчить своей смертью, сделай так, чтобы в эту минуту закрылся занавес», — от этих слов Дуни Алена просыпалась ночью.

…Арпад присел возле Агнии, хитрым глазом посматривая на спорящих о Блоке.

— Тише, оралы, — запищала Глаша. — Начали с лирики…

— К черту историческую ограниченность! — Валерий весело обнял Глашу. — Назад к лирике! К любовной лирике! Давай теперь Александр — ортодокс. «Гармошку», что ли?

Алена слушала критически: зачем так греметь первыми словами? Силы девать некуда? А голос Огнева стал мягче, глубже. Смотрел Саша поверх голов сидящих и не в ее сторону, но Алене показалось, что о ней, ей он говорит. Зинка и Женя быстренько глянули на нее.

Голос, как музыка, бился в сердце, притягивал. Алена ощущала, что не одна она понимает, кому слова: «Безумствуя, люблю…»

И рядом с чистым, горячим, тревожным чувством возникло победное женское торжество. Огнев нравился многим девчонкам, но он-то со всеми был одинаков.

Сашка неловко мотнул головой, неловко сел, неловко, с нарочитым безразличием сказал:

— Ширь у Блока русская-русская, простор, как в Сибири.

— Здорово ты! — потрясая кулаком, вдруг заорал Женя.

И все подхватили:

— Бешеный темперамент!

— Я даже реву! Какой ритм!

— Давай еще!

— Все принимаю, кроме конца.

— Почему? И безнадежность и счастье!

У Алены мысли расползались, как во сне. Раздраженный, слезливый голос внезапно вздернул и приземлил всё и всех:

— Чем упадническими стихами наслаждаться, чемоданы бы помог уложить. На поезд скоро.

Марина стояла в двери. Злое, расплывшееся, в коричневых пятнах лицо, фигура, обезображенная беременностью, почему-то вызвали у Алены необычную неприязнь. Едва Миша, смущенный и покорный, вышел вслед за женой, она вскочила:

— Угораздило Мишку! Мещанка! — И передразнила Марину: — «Упадническими стихами».

Кто-то засмеялся.

— Уважение к материнству, достойное Дуни. — Холодный, пренебрежительный взгляд только чуть коснулся Алены.