Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

Сессия кончилась, свалилась тяжесть, стало весело, странно пусто.

Рудный на прощанье сказал:

— Спасибо, не подвели, не огорчили Анну Григорьевну. Веселых вам каникул, кто уезжает — доброго пути! Что передать ей?

— Чтоб скорей поправлялась!

— Чтоб отдохнула!

— Скажите: о Корневе — пока разговорчики.

— Зря Глашка сболтнула.

— Пусть вообще не думает об институте.

— Только о нас!

— Не обижайтесь, Константин Павлович! — перекричала всех Алена. — Мы с вами подружились, но… нам все равно плохо без Анны Григорьевны…

— Братцы, айда всем курсом! — как открытие возгласил Женя.

— Высказался!

— Ваня-дураня!

— Человеку покой нужен…

— Тихо! — прикрикнула Глаша. — Напишем письмо. Константин Павлович, мы напишем. Сейчас. И отнесем…

В двери аудитории уже стояла нянечка со шваброй, сочинять письмо отправились в комнату «колхоза». Алена живет здесь уже последние деньки. Но пока об этом знает только Агния.

Споры, крики — даже штукатурка летит с потолка. Трудятся три поэта: Женя, Валерий и Саша. Художник — Джек. Наконец послание рождено на свет. Под «гимн мастерской» все торжественно расписываются и допевают последние строчки:

Тамара Орвид взяла пакет с сургучной блямбой, припечатанной копейкой, и ушла — она живет почти рядом с Соколовой.

Еще поговорили о письме, о Соколовой, о Рудном, вспомнили тревожный слух об уходе Корнева, легко сошлись на том, что это «бред», опять потешались над волнениями и курьезами не отжитой еще сессии. Замолчали. Расходиться не хотелось.

— Каникулы — это вещь! — сказал Джек.

— Братцы, пусть Валерий стихи почитает. Любовные, — стонущим голосом предложил Женя. — Ч-чудные! И у него оч-чень это… — Удар кулака по воздуху досказал.

Обычно перенаселенное Женино сердце временно пустовало. Никем не вдохновляемый, он сам не писал и тяжко страдал без стихов и любви.

Знакомый бархатный баритон, знакомые строчки для Алены сегодня зазвучали по-новому. Во всем слышалось ей торжество весны, жизни: «За мученье, за гибель — я знаю, — все равно: принимаю тебя!»

— Ух, Валерий талантливый! — Агния прислонилась головой к плечу Алены — они сидели рядом на кровати.

«Ну, вот и правда и ерунда, — думала Алена, по-своему слыша Блока. — И пусть „безумие любви“, пусть „во всем другой послушна доселе гордая душа“. Так легко, даже нравится покоряться Глебу — он ведь никогда не требует, не обижает. Он — чудо».

начал Валерий.

Горечь есенинских строк только на минуту обожгла, Алена сильней откликнулась на слова: «дух бродяжий», «буйство глаз и половодье чувств».

Вот услышала незнакомое:

«Когда вы стоите на моем пути… Разве я обижу вас?.. Я — сочинитель. Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка».

«Что, что, что?» — чем-то возмутили Алену слова:

А поэт не простой? Фу ты!..

О-о-о! Вот это…

— Последние строки — да! А больше — ни слова хорошего! — отрубила Алена.

Ей разом возразили Джек и Валерий:

— Неверно! Не понимаешь ты!

— Непутевые стихи, братцы!

— Ч-чу́дные ритмы, Глашуха!

Спор завился стремительно и круто — уже не понять: кто с кем? против кого? за что? И вдруг все с разных сторон уперлись в одно слово: «влюбленный». У Блока — узко, как отношения между женщиной и мужчиной? Или можно «любить землю и небо», «рифмованные и нерифмованные речи», музыку, электричество, астрофизику?

— Не делайте из Блока дохлого Северянина! — громыхал Огнев.

Джек, Валерий, Женя отбивались:

— Блок не концентрат идей!

— Любовь к женщине — это узко?

— Говори — узко?

Алене надоел спор, главное — крик, у нее уже першило в горле. И кто знает, что думал Блок в тысяча девятьсот восьмом году? Почти пятьдесят лет назад! Важно, как мы сейчас думаем. Она хотела сказать это Агнии, взглянула в янтарно-желтые глаза, поняла, что в комнату вошел Арпад Дыган.

Ближе всех Алене стала Агния.

Агнию вводили на роль Ирины — пришлось за семестр сделать три акта. Ей безотказно помогали все, но играть после Лили нелегко. Алена, как никто, понимала это, как никто, знала своеобразную внутреннюю жизнь Лилиной Ирины.

Маша с Вершининым с прогулки заходили на телеграф к Ирине погреться. Ждали ее, молча стоя рядом в углу, не глядя друг на друга. Алене вспоминалось, как в степи с Тимофеем именно в молчании возникало тревожное ощущение особенной близости. Ирина смотрела в полутемный угол и думала: «Как ужасно, что Маша замужем и полюбила женатого Вершинина! Но какое все-таки счастье — любить!»

Приходил за Ириной Тузенбах — хороший, умный, любящий… Но она-то не любила его!

Вчетвером шли домой…

Этот этюд любили, повторяли — он каждого из них подводил к трудному третьему акту.

Придумывали много. Ирина, замученная своей жизнью без смысла, без радости, пришла к Маше. Маша уводит ее к себе в спальню — успокоить сестру, и так хочется говорить о Вершинине… Едва закрыла дверь, стучит Кулыгин — убил моль в передней! Необходимо сейчас же пересмотреть все вещи, даже сундуки. Как это кстати, что Ирина здесь, — она поможет Маше! И сестры покорно шли бороться с молью…

Сережа — Кулыгин работал с несвойственной пылкостью. Хотя знал, что дело его безнадежно, нервничал, когда Арпад приходил на репетиции.

Больше всех — казалось Алене — помогал Агнии Арпад, его любовь. Сейчас Алене и Глаше не приходилось следить: тепло ли оделась Агния в морозный день, съела ли свой дополнительный завтрак, не пропустила ли посещение диспансера — за всем весело, с великолепным юмором неотступно наблюдал Арпад. Да и сама Агния теперь сильней хотела навсегда проститься с тубдиспансером.

Алена подружилась с Арпадом — отношением к Агнии он напоминал Глеба.

— Он говорит: «Не нужна для меня больная жена», — рассказывала Алене Агния. — А я знаю: как бы ужасно я ни болела и вообще что бы со мной ни приключилось, он никогда… — Агния не улыбалась, но лицо и особенно янтарные глаза светились, как два солнца. — Он, как бы тебе…