Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

— Пусть для души ассистентствует, учится, — говорил Рышков. — Таланта нет, но он выучится грамоте, будет великолепный, редкостный директор.

Научить Таранова «грамоте» Рышков не успел. А Недов теперь виртуозно играет на слабой струне директора — тяге к творческой работе.

Он пригласил Таранова к себе в ассистенты и дал ему такую самостоятельность, что студенты называют курс «директорским».

Вторым ассистентом Недова работает Стелла Бух, и с первого же семестра про их учеников стали говорить, что они «протаранены, бухнуты, но еще недовывихнуты». Ох, эти озорные студенческие остроты — в них всегда есть зерно истины!

Соколова вдруг засмеялась.

В начале педагогической работы она получила прозвище «Анны Кровожадной». Тогда ее, совершенно растерянную, по-своему успокоил муж:

— Молодцы! — И Павел Андреевич расхохотался. — Представляю: жилы из них тянешь, кровь пьешь! Ты же начисто забываешь о своей ненормальной работоспособности. И еще: боишься, что молода, уважать не будут, и напускаешь на себя драконову строгость. Конечно, Кровожадная! Да не огорчайся — это не из страшных прозвищ, это — любя.

Недова студенты прозвали Иудушкой Головлевым — это уже страшно.

На первом же экзамене нового курса Соколова измучилась. Зачем приняли явно неспособных и малоспособных? Как можно коверкать молодые жизни, обманывать, заведомо вести их к разочарованию, может быть, отчаянию? А что за нелепые этюды? Здоровый парень падает в обморок, получая комсомольский билет; жена уходит от мужа, потому что он «систематически не выполняет производственные задания». Кто может в это поверить всерьез, по правде сыграть эдакую пародию на плохую пьесу? Даже способные студенты ведут себя противоестественно, напряжены, работают напоказ. Это же калечение людей. Зачет принять нельзя. Больше половины студентов следует отчислить — актерами они не будут, пусть ищут свою настоящую дорогу — и принять новых. Событие чрезвычайно грустное, но если уж допущена ошибка, нужно поскорей исправлять, нельзя же уродовать молодежь.

Все это она сказала на обсуждении. Вероятно, сказала слишком резко. Линден, несколько сгладив остроту, поддержал ее. Ассистенты Линдена громили Недова с молодой безудержностью, договорились до весьма спорных положений — разговор ушел в сторону. Вагин и большинство совместителей, занятые у себя в театре, экзамена не видели. Нашлись у Недова защитники-сторонники. Кое-кто смолчал — ведь Недов стал уже силой в институте, дружил с директором, в парткоме — с Ладыниной, замещал Барышева. В Управлении культуры, в райкоме он уже казался своим человеком, да и рекомендовал его кто-то из министерства. Зачем же ссориться с таким товарищем? Равнодушные решили, что их дело сторона, силы нужны для своей работы. Обсуждение получилось добренькое, ободрительное, даже тематику этюдов кто-то хвалил. Экзамен кафедра приняла.

Недов восторгнулся «нелицеприятной критикой», сказал, что, хотя у него «есть своя методика», он, конечно, все учтет и надеется «вскоре исправить ошибки и заслужить единодушное одобрение кафедры». Дурак или подлец? И то и другое?

Соколова попробовала поговорить с Тарановым. И увидела, что он только выучил профессиональные термины, набор приемов, тренировочных заданий игр. Но содержания, цели, внутренней связи их совершенно не понимал. Бессмысленная мешанина упражнений показалась ему «новаторской методикой».

Недов утвердился в числе ведущих педагогов. Все, с чем страстно боролся Рышков, поднимало голову, объединялось. На кафедре актерского мастерства создались группы, возникла рознь и росла. Это понимали на других кафедрах, об этом говорили старшие студенты. Только Ладынина на все глядела из-под каблука директора, считала, что Недов «внес живую струю», по-прежнему всем улыбалась, всех ласкала взглядом красивых голубых глаз, а в минуты опасности защищалась валидолом.

Отлично во всем разбирался Барышев. Но когда Соколова попыталась заставить его действовать, он закрыл лицо тонкими, высохшими руками:

— Не торопите инфаркт, Анночка. Дайте пожить, поработать еще… Осталось мало.

Вся жизнь Барышева прошла на глазах Соколовой.

Лет тридцать назад молодой хирург Павел Андреевич Соколов почти с того света вернул тоже молодого еще артиста Арсения Артемьевича Барышева, доставленного в клинику с острым гнойным аппендицитом.

Талантливый, с большой культурой и нежной душой, не очень глубокий, несколько тщеславный, на редкость удачливый в работе, Арсений Артемьевич страстно хотел семьи, детей. Тут ему не повезло. Он перестал гоняться за синей птицей и замкнулся. Где-то росли отнятые у него дети, может быть, и не его дети, он посылал им деньги. Глуша тоску и едкую обиду, работал с ожесточением, не давая себе вздохнуть, оглянуться, задуматься. Целью стал успех, овации, хвалебные рецензии, звания, ордена, деньги. Тщеславие выстудило, высушило сердце, подсовывало компромиссы, прежде времени состарило. Барышев, конечно, ощущал, что сделал в жизни куда меньше, чем мог. Однако перестроиться, работать вглубь, не разбрасываясь, боялся, а может быть — разучился. Одним словом, бороться не хотел.

И вот Корнев пришел к руководству парторганизацией. Вплотную занялся «больной» кафедрой, скоро понял все причины и следствия. И хотя выправить положение было вовсе не просто, воздух в институте посвежел. И Барышев — сначала он неприязненно отнесся к Корневу — уже следил за ним с нарастающим интересом, казалось, готовился стать рядом…

Неужели все покатится назад?

Ключ заворочался в наружной двери — Анка.

— Какой-то пакет в ящике, бусь! — сообщает еще из передней. — С сургучной печатью! — Анюта входит в комнату, рассматривая конверт. — У-у-у! Припечатано-то копейкой! Не иначе — твои «дети».

На большом плотном листе бумаги печатными буквами:

«Дорогая и очень глубокоуважаемая

Анна Григорьевна!

Нам грустно без Вас, хотя…»

Посередине листа, в прорезанные, как в альбоме, отверстия, вставлен картонный прямоугольник вроде открытки, и на нем:

Вы львом нам кажетесь всегда.

Когда небрежны мы в работе.

И не минует нас беда,

Но все же…

Под стихами — готовый растерзать жертву, рычащий лев, а под рисунком — конец строки:

На обороте, в центре, рисунок: наседка, подняв голову, воинственно сверкая глазом, собирает под крылья цыплят. Над ней:

Молва гремит со всех концов:

Такой мамаши не найдете.

Она хранит своих птенцов…

Но все же…

и внизу снова:

Под открыткой приписка:

«Поправляйтесь! Больше без Вас не мыслим дня прожить», — и подписи.

Анюта смеется, хлопает в ладоши.

— Довольна, буська! Разулыбалась! Скажите — не могут дня прожить! А между прочим, определили точненько: гибрид льва с наседкой!