Лев Правдин - Бухта Анфиса

Заглянув во двор крайнего от реки дома, Анна Ивановна вернулась и у самой реки сказала:

— Ну вот тут мы и подождем. И ты меня послушай.

Они сели на бревнах, вытащенных из воды и уже обсохших.

— Послушай про нашу с Афанасием тайность. Ты про клевер слышала?

— Нам про него и думать-то не велят.

— Никому не велят. А ты как сама думаешь?

— А я и не думаю, — созналась Нина, но, увидав, как нахмурилась Анна Ивановна, она поняла, что сказала не то, что от нее ждали.

— А теперь придется подумать. Клевер — наше богатство, а его сеять запретили. Велели кукурузу разводить. А какая у нас может вырасти кукуруза, на Урале-то? Сама знаешь — кошкины слезы. А велят, приказывают. Ну, придет пора — одумаются. Земле приказывать нельзя, она не послушается. А если мы и в самом деле начнем кукурузу сеять, скотину кормить станет нечем. Клевером всю жизнь держимся.

Нина тоже нахмурилась и строго сказала:

— Я вас поняла, тетя Аня. — Она вспомнила лесные поляны, густо заросшие опальной травой, почувствовала устойчивый медовый запах, смешанный с запахом соснового бора или с горьковатой прелью осиновой рощи. И над розовато-красными головками сплошного клеверного цвета в золотом солнечном воздухе — стройное гудение пчел. Солнце, мед, могучая свежесть травы — кто посмел поднять руку на все это русское, благодатное, изобильное! Какой хилый ум, вернее, недоумок, замыслил погубить красу и сытость русских полей?

Как будто проснувшись от тяжкого сна, Нина широко распахнула глаза и тряхнула головой.

— Все я поняла. Все, все!

— Ну вот и ладно. Теперь ты вот что запомни: про эту нашу тайность все в бригаде знают, и не только в бригаде. А наша задача вот какая: как можно больше собрать клевера на семена. Одумаются же люди когда-нибудь и поймут, как землю беречь надо, и не надо измываться над ней. Ну вот и лодочник наш…

Из ворот вышел мужик, уже немолодой и, видать, веселый. На плече он тащил лодочный мотор.

— Довезти-то я вас довезу, это факт. Доставлю в состоянии повышенной влажности. Волна вон какая посередке набегает.

— А мы не боимся, — сказала Анна Ивановна. — Правда, Нина?

— Правда! — весело выкрикнула Нина. — А вы, дядечка, кто? Я вас не узнаю.

— Так ты заречная, а я сроду здешний.

— И сроду выпивший, — весело укорила его Анна Ивановна.

Он так же весело согласился:

— Это уж как положено. У воды, если не пить, радикулит моментом наживешь. Болезнь имеется такая, доктор придумал, Наум Семеныч. Дай ему бог здоровья, от этого самого меня лечил. — Он пощелкал по своему горлу.

— Видать, не вылечил.

— Отступился. У тебя, говорит, радикулит от сырости, а никакого алкоголизма нет. Ну, садитесь. — Он оттолкнул лодку, сел сам и завел мотор. — Ничего, доплывем, как в песне. «И в лодке вода, и под лодкой вода, девки юбки промочили — перевозчику беда!..» — запел он, ловко выводя взлетающую на волнах лодку на стрежень.

Вот уже второй день, как Афанасий Николаевич вел трезвый образ жизни. Такое с ним бывало после каждой выдающейся выпивки. В эти дни он был хмур, неразговорчив и крайне деловит. Он как бы казнил себя, приговорив к почти круглосуточному труду за все, что натворил в пьяном состоянии. При этом он казнил не только одного себя, но и всех, кто его поил, кто с ним пил, и даже тех, кто только еще собирался обратиться к нему с просьбой, имея для этого в кармане поллитровку.

Вчера он провозился до обеда в болоте, вытаскивая утопленный накануне трактор. Потом с помощью сыновей промыл его, и, только убедившись в полной его исправности, он скинул грязную одежду и долго парился в бане.

После бани, наскоро пообедав, он осмотрел свое хозяйство и даже съездил на самые дальние поля. В овраге за Борисовыми залысками еще лежали сероватые клочья ноздреватого снега. Обрызганные яркой зеленью, шушукались березы на ветру. «Рано нынче отсеемся», — подумал Афанасий Николаевич и, вспомнив вчерашний разговор с председателем колхоза, усмехнулся, хотя ничего веселого сказано не было.

— Ты меня до самого края довел, — сказала Анна Ивановна. — Так как она говорит это уже не впервые, Афанасий Николаевич мог бы не принять всерьез ее замечание. Но тут она добавила: — Снимаю тебя с должности, вот до чего ты меня довел!

Он молчал, подавленный сознанием своей вины, бессильно сознавая, что никто уж теперь не верит никаким его словам и обещаниям. И не столько собственное бессилие угнетало его, сколько бессилие всех тех, кто пытался отвратить его от пьянства. Уговаривают, грозят и… все остается по-старому.

— Завтра привезу другого бригадира, — безнадежно проговорила Анна Ивановна. — Приготовься к сдаче.

И снова он не поверил, потому что уже все такое было, и не один раз. Поэтому слова председателя особой тревоги в нем не вызвали. На другой день с утра он занялся ремонтом сеялки; надо, чтобы все было в полном порядке, все равно новый бригадир долго не продержится, и, может быть, даже заканчивать сев придется самому Афанасию Николаевичу.

Так он думал, пока не увидел этого нового бригадира. А увидев, понял, что пришел ему конец. Нинка! Она выросла вместе с его старшими у него на глазах, и он привык к ней, как к своей, и учил ее жить и хозяйствовать на земле, как учил своих детей. Всю крестьянскую, земледельческую мудрость, перенятую им от отца и умноженную своим опытом, он стремился передать этой девочке наравне со своими детьми. Этим он никого не обделял. В бригадировом доме ни в чем не было различия между своими ребятишками и соседскими. Каждому находились кусок хлеба с кружкой молока и с дельным словом в придачу.

Нет, эта никуда не уйдет. Не бросит дела, которому он сам ее научил. Кроме того, тут ее дом, и ее семья, и, может быть, ее парень, насколько он понимает, это — его старший Колька, если, конечно, никого не нашла в городе, пока училась.

После бригадного собрания оба бригадира, отставной и только что поставленный, пошли провожать Анну Ивановну. Все долго молчали. Потом Анна Ивановна решительно сказала, что она надеется, что теперь все пойдет хорошо и что Афанасий Николаевич поможет молодому бригадиру.

Он так же решительно проворчал:

— Мне никто не помогал…

— Никто, кроме Советской власти.

— Это точно.

Анна Ивановна с Ниной ушли немного вперед. Они были одного роста, но только одна широкая, грузная, идет — земля дрожит, а другая будто и не идет вовсе, а как бы взлетает при каждом шаге. Нине так и кажется, будто она взлетает, и, если бы Анна Ивановна не придерживала ее под руку, то, наверно, так и улетела бы в сумрак светлой весенней ночи. Хотя от такой вряд ли далеко улетишь. Держит, как якорь легкую лодочку. Баба — сила. Обидела человека и его же просит помочь. И ведь надеется, знает, что отказу не может быть и не будет.