Лев Правдин - Бухта Анфиса

— Это точно, — повторил Афанасий Николаевич. — Она поможет. Она у нас безотказная, Советская-то власть.

— Вот я тебя и прошу: Советская власть, помоги Нинке.

— Ох, как ты повернула!

— А как же? Ты-то кто? Человек. Из таких, как ты да я, да она, Советская власть и составлена, и на таких, как мы, вся она держится.

Лодочник спал, сложив хмельную свою голову на скамейку. Сколько ни расталкивали его, не проснулся.

— Бросьте вы его, пусть сны видит. Сама управлюсь, — сказала Анна Ивановна. — Оттолкни лодку, Афанасий. — Она завела мотор. — Ну, прощайте, живите дружно!..

Уехала. Тишина. Когда затих рокот мотора, Афанасий Николаевич спросил:

— Ну, что?

— Ничего.

Они стояли у самой воды на песке почти что рядом, но им казалось, будто они на разных берегах этой большой реки, через которую даже голоса не слыхать, и они не все понимают, о чем говорят.

— Колька пишет?

— Пишет.

— А ты ему?

— И я…

— Ага, — проворчал Афанасий Николаевич, — все понятно, значит… — Хотя ничего он не понимал, что сделалось с девчонкой. И на собрании ничего не сказала и тут тоже: слово скажет и словно замрет. Возгордилась? Так вроде и не от чего. Агроному бригадирский хомут — невелика честь. Так что совсем непонятно, чем она гордится.

Неожиданно Нина, как птица, сорвалась с места и легко взлетела в гору. Он только и успел крикнуть вдогонку:

— Бригадирша, меня на работу не наряжай! Предупреждаю! Так чтобы не вышло урону твоему авторитету!..

И, не зная, донеслись ли до нее эти глупые слова, он тоже начал подниматься в гору по тропинке. Глупые слова, уже и сейчас за них стыдно, но он всячески заглушал в себе это чувство стыда, вспоминая ту обиду, какую ему нанесли. Его не первый раз снимают с работы точно так же, как и сегодня, но всегда он знал и был уверен, что это ненадолго, что через неделю, через две самое большее, та же Анна Ивановна приедет и как ни в чем не бывало прикажет: «Нагулялся? Принимай бригаду, Фана, горе мое горькое…» А теперь не было у него такой уверенности, новая бригадирша дело знает и любит, и характер такой, что из своей деревни никуда не уйдет. Все эти качества он сам в ней воспитал так же, как и в своих детях. Воспитал на свою, выходит, голову, и, значит, обида эта при нем так и останется. Навечно. Хочешь — носи ее, проклятую, как килу, тютюшкайся с ней, хочешь — сразу оторви от себя — будь человеком.

Все это он понимал, но еще не знал, как поступит, какой путь изберет. Он уже одолел гору и потащился по дороге в деревню. Ему показалось, будто от амбара, что высился слева от дороги, слышатся какие-то непонятные звуки: не то смеется кто-то, не то плачет. «Молодежь, — подумал он, — им хоть бы что…» Нет, плачет. Девчонка плачет, всхлипывая и вздыхая, как от незаслуженной и непереносимой обиды.

Афанасий Николаевич свернул к амбару. Девчонка притихла. Да это Нина! Сидит на ступеньке высокого амбарного крыльца, уткнула голову в коленки и вздрагивает от рыданий. Куда вся ее гордость подевалась?

— Ты что? — спросил он, остановившись у крыльца.

Она неожиданно выпрямилась, вскинула руки, как испуганная птица, и упала на него. Он подхватил ее, легкую, вздрагивающую от рыданий, и заговорил торопливо и растерянно:

— Да что ты, что?..

— Жалко мне вас, дядя Афанасий.

И теперь уж, не пряча своего горя и не стесняясь слез, она так залилась, что он растерялся, не зная, кого же ему теперь больше жалеть — ее или себя. Чья обида горше? И, как всякий добрый человек, он сначала пожалел Нину. Похлопывая по ее крепким плечам, он заговорил:

— Да что же теперь меня жалеть? Я сам себя не пожалел. А реветь я тебя не учил. Сам сроду не умел этого и никому не советовал…

— Обидно-то как, — прошептала она, успокаиваясь.

— Обидно! — Он вздохнул от всей полноты чувств так, что даже всколыхнулось сердце. — Тебе-то отчего? Кто твой обидчик?

И услыхал ее негромкий, но решительный ответ:

— Вы! Другому бы я и не позволила. Не допустила бы до сердца.

Он отстранил девушку и тяжело опустился на ступеньки.

— Это когда же я тебя?..

— Давно уже! — заговорила Нина. — Всегда обида от вас, да все не такая, как теперь. Вы для меня такой человек, как отец. Самый лучший и справедливый. А как вы себя роняете! Я на собрании сидела, так вся от стыда сгорала, когда Анна Ивановна про вас говорила. Как будто это я при всех вас ударила, себя позабыв. Это ведь только подумайте: на кого вас променяли? На такую глупую девчонку! Вас! Нет, вы только подумайте — такого мастера! Вы землю любите и людей любите, вы столько доброго для всех сделали! А я что! Вот как вы нашу жизнь перевернули…

Она сидела на ступеньке рядом с Афанасием Николаевичем и все говорила, говорила, всхлипывая и задыхаясь от горючих девчоночьих слов. Потом она утомилась и замолчала, и они долго сидели, прижавшись друг к другу. Где-то за поворотом к Старому Заводу глухо и мощно ухнула подмытая земля и с шумом обрушилась в воду. С той стороны прибежал пароходик, проверещал сиреной и, не приставая к берегу, так как пассажиров не оказалось, побежал обратно и скрылся за чусовским мысом.

— Одиннадцать, — проговорил Афанасий Николаевич.

— Да, — сказала Нина. — Простите вы меня.

— На Борисовы залыски через два-три дня, это у нас будет пятница, посылай сеять.

— Завтра пошлю.

— У реки еще мокро.

— От леса начнем.

— Тебе с нынешнего дня виднее. — Он поднялся и пошел в деревню.

Она догнала его.

— Мне еще и двенадцати не было, когда вы мне первые трудодни начислили. Так уж теперь-то грех покидать меня.

— Ничего, справишься.

— Конечно, справлюсь. — Она еще раз всхлипнула напоследок и вдруг заговорила спокойно и даже весело, словно и не было никаких слез. — Вы меня учили, государство учило. Совсем дураком надо быть, чтобы так ничему и не научиться. И я вас не для себя прошу, а для вас же самих.

— А что мне?

— Вы-то как без дела?..

— Без дела я не останусь, не беспокойся… Не сиживал еще без дела-то…

Она догнала его и пошла рядом, тоненькая, прямая, и, как показалось Афанасию Николаевичу, уже не взлетала с птичьей легкостью. Идет твердо и вместе с тем стремительно, как танцует. Руки в карманах клетчатого пальто, резиновые сапожки тускло поблескивают, чуть покачивается на шапочке белый помпон. Хорошая девчонка, самостоятельная. Да нет! Какая же она девчонка? Бригадир! Хозяин! Это надо учитывать.

Остановившись, он почтительно проговорил, не скрывая, впрочем, усмешки:

— Так что не беспокойтесь, товарищ бригадирша… Без дела как же? Нельзя без дела…

— Вам без дела нельзя, и делу без вас нельзя, — сказала Нина, не замечая его усмешки и его дурашливой почтительности. И этим она сразу как бы устыдила его и в то же время вознесла в его собственном мнении. В самом деле, как же он может бросить дело, которому отдал всю свою жизнь и — он уверен в этом — жизнь своих детей?