Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

Кузьмича я знаю. Он в свое время работал у меня, подбивал потолки картоном и красил их. Его я застал возле этих самых хибарок.

— По сту рублей за каждую брал, — уныло говорит он, — а вот теперь все бросаю.

— Но зато будешь жить в новой квартире. Ведь там и водопровод, и газ. Не то что здесь. На себе воду таскал. И отопление там.

— Все верно, да ведь привык. Тут бы и доживать. А там погреба и того нет. Где картошку-то буду хранить?

Он приземист, лысоват, небрит и как-то больше подходит к своим хибаркам, нежели к новому дому, в котором будет жить.

— Ничего, привыкнешь, — говорю я, — а чтобы ты не очень расстраивался из-за твоих дачных домиков, я их куплю у тебя.

Я уже осмотрел хибарки. Каждая состоит из кухоньки и небольшой комнаты. Сделаны они из самого разного материала. Тут и доски, и фанера, и картон, и шифер, и железо. Я договариваюсь о цене.

— А бери все за сто. Иначе все равно сломают. Придет бульдозер, сковырнет, и все.

Договариваюсь, чтобы он разобрал их, перевез и построил домишко. В углу участка, на самом берегу озера.

— А чего ж, это можно, — говорит Кузьмич. — Только я тебе советую засыпной сделать. Опилками со шлаком. Ну, и, если хочешь, я тебе и плиту со щитом сложу.

Вся эта работа выходит не так уж и дорого. Укладывается в тысячу рублей. Ну что ж, выдержу и без помощи ребят. Довольный, я уезжаю домой. Теперь будет по комнате Ирине и Валерию и общая веранда. А нам с женой хватит и флигеля, где будут покой, тишина. Которые, впрочем, мне не очень-то и нужны.

Дома Клава передала, что звонил Викторов и просил прийти к нему завтра.

— В какое время?

— К двенадцати, сказал.

На другой день ровно в двенадцать я был у него.

— Еще немного помучаю, и все. Садитесь, так, так... — Он усадил меня в прежнее положение, чуть приподнял голову, приводя в соответствие с портретом и освещением, и на меня опять полетели его стремительные взгляды.

Через полчаса он негромко сказал:

— Можете посмотреть, — и отошел от мольберта.

С чувством любопытства и некоторой скованности я смотрел на свой портрет. На нем был изображен сухощавый, с резко обозначенным взглядом, плотно сжатыми губами пожилой человек. В нем было немало схожего со мной. Но, видимо, не в схожести было главное для Викторова. Образ — вот что ему хотелось создать, и тут он достиг чего хотел. Красная, зеленая, желтая, черная краски — без полутонов — врезались одна в другую, создавая портрет волевого, выносливого, упорного человека, которого не щадила природа. Мне понравилось.

— Ну, я рад, коли так, — заулыбался Викторов, и я впервые увидал его застенчивую улыбку. — По этому случаю надо по рюмке коньяку.

Я стал было отказываться, но он и слушать не захотел.

— Первые добрые слова — это самое дорогое, — наливая, сказал он и вдруг остро взглянул на меня: — А вы это искренне? Не то чтобы ради вежливости?

— Ну что вы, на самом деле мне очень понравилось.

— Даже очень? Ну, ладно. Спасибо. Мы выпили.

— На выставку придете?

— А когда она?

— Точно еще не знаю, решают, но я позвоню вам.

— Обязательно приду.

— Да-да, приходите, — сказал он, но как-то машинально, думая уже о чем-то совсем другом. Это было заметно по его отсутствующему взгляду.

— О чем вы задумались? — спросил я.

Викторов взглянул на меня, слабо улыбнулся.

— Вот сделал работу. Еще не успел остыть, а уже кажется она совсем не тем главным, что надо бы сделать.

— А что главное?

— Если бы знать...

— Но не вслепую же вы работаете?

— Да, конечно...

И больше он ничего не сказал, сидел подавленный. Таким я его и оставил.

Идти домой не хотелось, и я пошел в кино на двухсерийный. В фильме без конца убивали, — действовала мафия. И хотя вроде бы постановщики осуждали ту жизнь, но так уж ловко там дрались и убивали, что невольно приходила мысль: а как воспринимает такие фильмы наша молодежь? Юнцы?

Об этом я завел разговор с Валерием вечером.

— Что ж, предлагаешь железный занавес? — сказал он.

— Не об этом речь. Я просто хочу тебя спросить, как ты думаешь: не действуют ли разлагающе на нашу молодежь такие фильмы?

— На молодежь все действует. На то она и молодежь. Конечно, на какую-то часть такие фильмы могут действовать отрицательно. Но это совершенно не значит, что мы должны всю молодежь отгородить китайской стеной от такого рода фильмов. И слушай, папа, хватит, У меня другим голова занята.

— А, ну-ну, извини.

— Я уеду сейчас. Если кто будет звонить, скажи, приду поздно. Пусть звонят завтра с утра.

— Ладно. Да, а к тебе Кунгуров должен вечером приехать.

— Не приедет. Он звонил мне.

Валерий ушел. Я включил телевизор и стал смотреть футбол. Ко мне тихо подсел внук и тоже стал смотреть.

— А ты уроки сделал?

— Да. Можно другую программу?

— Конечно.

Он провернул шкалу на вторую — там шла беседа о международном положении. Поставил на третью — шел урок английского языка. Внук поставил на первую программу и ушел. До конца матча оставались минуты. Зазвонил телефон.

— Слушай! — закричал в трубку Кунгуров. — Позови сына!

— Его нет и сегодня не будет.

— Тогда передай ему, когда явится, что я согласен на три пятых. Пусть берет. В конце концов для меня не это главное, а чтоб материал не пропал... Ты не смотрел письма?

— Нет.

— Чего ж не полюбопытствовал?

— Так ведь они у сына.

— Ну, при случае посмотри. Есть любопытные. А ты чего делаешь?

— Да вот смотрел футбол.

— Слушай, давай приезжай к Табакову. Сгоняем «пульку». Какого черта, верно! Давай, а? Не так уж много нас осталось, чтоб редко встречаться. Мне одному так прямо тоска. Как забытая вешка в поле. Ей-богу!

— Ладно, приеду.

— Тогда захвати бутылочку, и я захвачу. Оно и совсем ладно будет.

— «Сухаря»?

— Да ну его к лешему, только изжога да голова как дурная. Коньячку бы, да дорог, проклятый. Правда, если переводить на пенсионные, то всего два дня жизни — и вот тебе бутылка. Поэтому даже есть смысл прожить два лишних дня.

— Ладно, постараюсь прожить два лишних дня. Привезу коньяк, — говорю я.

— Ну и я чего-нибудь прихвачу.

— А не много будет?

— Потихоньку растянем.

До позднего вечера сидели, играли, выпивали. Перебирали в памяти старые экспедиции, вспоминали Гвоздевского, Татаринцева и жалели, что время безвозвратно ушло, что многих уже нет. И опять Бернес пел «Журавли».

Утром я передал Валерию, что Кунгуров согласен на его условия.

— Ну вот, давно бы так, — аккуратно выбирая серебряной ложкой из скорлупы желток, ответил Валерий. — Позвони ему, чтоб подготовил мне расписку или соглашение.

— А почему ты не хочешь? Или опять чтоб было больше солидности?

— Странно, — осуждающе сказала Лиля, — неужели так трудно выполнить просьбу сына без пререканий? А еще говорим...