Степан Сухачевский - У Белого Яра

— Заткните ему глотку! — оглушительно закричал старик. Его лицо святоши исказилось злобой. Когда Дмитрия вели сквозь толпу, старик, бесцеремонно расталкивая людей, монотонно тянул:

— Ничего, посидишь маленько в кутузке... На ночь с пакетом поедет нарочный в волость, там скажут, что делать с большевистским оратором... Так-то, гражданин-товарищ...

...«Ну, нет, живым не дамся!» — шептал Пичугин, убыстряя движения онемевших рук. Боли он уже не чувствовал, руки стали словно чужими. Всем существом его владело одно желание: высвободить их. Дмитрий не замечал, как в углах сгустились сумерки, поглотившие тесное пространство, кроме оконца, смутно серевшего под потолком.

Над уснувшей деревенькой плыла луна. Около кузницы, где сидел Пичугин, быстро мелькнула крадущаяся тень, через мгновенье скрипнула отворяемая дверь, и... два человека молча кинулись друг на друга. Короткой была неравная схватка: вошедший сжал узника могучими жилистыми руками; Пичугин, полузадушенный, глухо застонал и, с силой отброшенный, отлетел в угол.

— Не балуй!.. — добродушно пробасил незнакомец. — Тебя ж, чертяку, предупреждал караульный...

Пичугин молчал, пораженный видом стоящего перед ним великана. В свете луны он успел разглядеть шапку нечесанных волос, торчавших в разные стороны, окладистую бороду, черным венцом обрамлявшую смуглое лицо.

— Что молчишь-то?.. Моли бога за Федьку-кузнеца...

— Ты кто?.. Друг или враг?

— Мне, паря, с тобой баить недосуг... Ежели хочешь остаться живым, отвечай, как у попа на духу: ты Пичугин аль нет?

Пичугин молча кивнул головой.

— В Кургане крестьянским комиссаром был?

— Вот что, товарищ, кончай волынку! Говори, зачем пришел?

— А ты не серчай! В таком деле прошибку дать... зря голову сгубить... Теперь не сумлеваюсь!

Федор шагнул к Пичугину, крепко обнял его.

— А силища у тебя медвежья!.. — с восхищением сказал Дмитрий.

— Грузчиком робил у Смолина в Кургане... Там, паря, пятерики приходилось таскать на третий этаж... Да и ты не из хилых, вон как вцепился в меня... Постой, постой! А ну, покажь руки. Как так! Сам Силантий-Иуда веревками скручивал...

Пичугин с хитрецой подмигнул великану, носком сапога показав на лемех в углу. Видя, что тот не понимает, он скрестил кисти рук и быстро зачертил ими по воздуху, затем медленно разжал ладони под носом великана.

— А ты башковит! — Федор шагнул к Пичугину, намереваясь похлопать его по плечу. Дмитрий ловко увернулся, шутливо съежившись. Оба громко расхохотались, любуясь друг другом.

— Ну, паря, пошли.

— Куда?

— Недалече... Мужики тебя ждут. Дело одно есть.

Федор пропустил Пичугина вперед. Не успел тот сделать несколько шагов, как вблизи раздался свист, и от дерева отделился человек. Дмитрий остановился, попятился.

— Не бойся, это караульный...

Дмитрий посторонился, мимо него прошел долговязый парень. Одной рукой он волок берданку, а другой — тащил по земле длинную веревку. Дмитрий стал в тени приземистой сосны, откуда хорошо видна была кузница, освещенная бледным светом луны. Федор и парень отошли в сторону, и вдруг послышалось падение тела, приглушенный шепот:

— Да ты не шибко затягивай! Руки, чай, не казенные...

Через минуту Федор подошел к Пичугину.

— Что случилось?

— Негоже парню за твой побег ответ держать... Скрутил его для виду, а берданку разрядил...

Федор свернул с тропки и размашисто зашагал в густой сосняк. Пичугин едва поспевал за ним, рукой заслоняясь от веток, хлеставших по лицу.

Они пробирались в непроглядной тьме. Федор ловко обходил деревья, перепрыгивая через пеньки. Ноги Пичугина мягко ступали по мшистой земле, и лишь временами, когда он натыкался на сосновые шишки, раздавался сочный звук, словно вблизи раскалывался орех. В нос било острым запахом хвои, смешанным со сладковатым ароматом грибов, притулившихся у корневищ.

Лес стал редеть. Федор, всю дорогу хранивший молчание, басовито произнес:

— Вот и пришли, паря.

В просвете, на лесной опушке, виднелась высокая бревенчатая избушка с куполообразной крышей, увенчанной покосившимся деревянным крестом. «Часовенка», — подумал Дмитрий, входя вслед за Федором в распахнутую дверь.

Тусклый свет фонаря, подвешенного на медной цепочке из-под лампады, сумеречно освещал лица стариков, чинно сидевших на толстом бревне у правой стены. На ней клочками висел выбившийся из-под гнилых бревен почерневший мох.

Поздоровавшись, Дмитрий прошел в угол часовни. На середину ее вышел могутного вида старик с седой, как льняная кудель, бородой.

— Не сумлевайся, товарищ Пичугин, — негромко начал он. — Как вы есть представитель советской власти... просим от опчества, стало быть, провести у нас... мужицкий суд...

Старик сбился, замолк.

— Суд?.. Над кем?

— Да над Силантием-Иудой... Вон он!

Пичугин взглянул по направлению вытянутой руки говорившего и увидел старца с благообразным лицом. Высокий и худой, обвитый веревкой, он торчал в углу, как огородное чучело, с тряпичным кляпом во рту.

— Ах, этот... Согласен!

Пичугин с отвращением отвернулся от Силантия, сел на трухлявый березовый пень, стоявший в углу.

— В чем вы его обвиняете, товарищи крестьяне?

Старик с кудельной бородой подал знак Федору, тот вышел и через минуту втащил и поставил перед Пичугиным четырехгранную мраморную тумбу, широкую в основании и суженную кверху. На лицевой стороне ее зияла глубокая ниша..

— Прочти, сынок, что начертано на сем памятнике.

Пичугин с трудом разобрал полустертые славянские буквы: «Помни о голоде во время сытости, о нищете я убожестве в день довольства...».

— А теперь, сынок, зачти нижнюю надпись.

«...С благословения преосвященного Иустина, епископа Тобольского, этот крест поставлен в воспоминание о бедствиях голодного 1891 года».

— То было страшное время... — глухо произнес старик и от волнения поперхнулся.

— Говори. Выкладывай правду-матку! — раздалось несколько голосов, и старик встрепенулся, словно очнулся от сна.

— Была такая засуха, что высохло наше озеро. Прилетела кобылка, пожрала хлеб, высекла траву, источила листья на березах. Она кружилась над выжженными полями, залетала в деревню, в крестьянские дворы... Люди ели камышовые корни, мололи жерновами траву... Беда миновала одного Силантия. Для него голод был божьей благодатью; продал старые запасы хлеба, тысяч сто положил под большие проценты в банк в Кургане... В ту осень вымерли многие семьи, погибла и моя Авдотьюшка с сыном-первенцем. А Силантий-Иуда нажил богатство на горе людском... И нет ему за это прощения!

Старик поднял над головой руки, сжатые в кулаки, и гневно воскликнул:

— Будь ты трижды проклят, душегубец!

Он вернулся на свое место, а на смену ему поднялся другой старик. Был он так согбен, что мог смотреть только себе под ноги. Опираясь дрожащими руками на сучковатую палку, чуть внятно заговорил: