Степан Сухачевский - У Белого Яра

— Деревня наша называется Расковалова... В старину у нас снимали кандалы с арестантов, коим велено было царским судом селиться в Сибири. В той кузне, где ты сидел, товарищ Пичугин, раньше расковывали каторжан, поселенцев... Случалось это редко, а все же на моем веку человек двадцать поселилось в Расковаловой. Тяжко приходилось горемыкам на чужой стороне, шли они в батраки к Силантию-Иуде. За кусок хлеба отдавали всю свою силушку, а Силантий поставил мельницу и почал с односельчан драть втридорога за помолы... Негоже, чтоб такой человек поганил землю! Смерть мироеду! Грех этот беру на свою душу...

Старик с трудом повернулся в угол, где когда-то стоял киот с иконами, набожно перекрестился:

— Прости меня, господи! И вы, люди честные!

...В предрассветный час утомленный Пичугин усталым взглядом окинул суровые лица стариков. Все высказали свои обиды. Он держал мелко исписанный лист бумаги. Старики поднялись, обнажили головы. В тишине лесной избушки четко звучал голос Пичугина:

«Именем Российской Социалистической Республики.

Мы, крестьяне-бедняки деревни Расковаловой, провели суд над кулаком Силантием Кулагиным, по прозвищу Иуда. В присутствии представителя советской власти в лице товарища Пичугина клянемся, что Силантий-Иуда есть паразит и эксплуататор трудового народа. Он нажил свое богатство, как-то: дом двухэтажный, мельницу-ветряк, кожевню, скот и молотилку — обманным путем в голодные годы. Силантий-Иуда был сельским старостой, закабалил всю деревню, издевался над ссыльными поселенцами и солдатками-вдовами.

На нашем суду виновным себя не признал.

Дабы Силантий-Иуда не мог больше причинять людям зло и горе, мы приговариваем его к высшей мере — к смерти через повешение. Труп его земле не предавать, а бросить в Чертово болото.

Приговор привести в исполнение Федору-кузнецу 7 июня 18 г.

В чем и подписуемся».

Не спеша подходили старики к монументу, огрызком химического карандаша расписывались под приговором и покидали избушку. Последним поставил свою подпись Пичугин; передавая приговор Федору-кузнецу, взглянул на Силантия... Однажды в детстве отец взял с собой Дмитрия на облаву волка, хитрого, опытного вожака стаи. Каждую ночь врывался он на поскотину и уносил жеребенка, которого ухитрялся отбить от старых лошадей. Мужики установили ночное дежурство. Тогда волк, почуяв опасность, покинул поскотину и стал похищать жеребят, пасшихся в ночном. Охотникам удалось выследить дневное логово зверя — лесное болото с трясиной, и волка начали травить собаками. Смертельно раненный зверь, погружаясь в тину, продолжал огрызаться на окруживших его собак. Уже трясина поглотила его. Одна собака на брюхе подползла к краю пучины и в тот же миг с визгом отскочила назад: из болотной топи на миг показалась голова волка, и два острых клыка судорожно, из последних сил впились в ногу неосторожной.

Искаженное злобой лицо Силантия чем-то напоминало хищную морду зверя, не смирившегося даже при издыхании...

Старики ждали Пичугина. Они проводили его на другую сторону опушки, где у молоденькой сосенки стояла привязанная лошадь; у ног ее спал, свернувшись клубочком, мальчик.

— Эй, сторож! — сердито буркнул дед, но Дмитрий не разрешил будить ребенка.

— Пусть поспит, утренний сон сладок, — ласково потрепал Дмитрий лохматую головку веснушчатого мальчика, чему-то улыбавшегося во сне, и легко вскочил в седло. — Дорогу я сам найду...

Простившись со стариками, он тронул коня и выехал на узкую лесную тропинку.

В бледнеющем небе, над высокими макушками сосен, медленно плыли тяжелые облака, будто боялись расплескать драгоценную влагу, которой давно жаждала земля. На востоке облака были нежно-розовые: там, у горизонта, разгорался невидимый пока гигантский светильник восходящего солнца. Будет дождь!..

Дул свежий ветерок. Пичугин вздохнул полной грудью.

В старину до Кургана добирались на почтарских перекладных.

Но вот в 95-м году состоялась торжественная церемония «освящения места будущего вокзала». Спустя год через Курган прошел первый паровоз-«кукушка», а с весны 1897 года началось пассажирское движение.

Сибирская железная дорога внесла заметное оживление в застойную жизнь города. Сюда, словно на богатую золотоносную жилу, устремились представители заграничных фирм. Концессионеры строили предприятия, перерабатывающие почти даровое сельскохозяйственное сырье.

Не отставали и местные купеческие династии, чье родословное древо взросло ни тучной почве курганских ярмарок. На городской окраине появилась кричащая вывеска: «Машиностроительный завод инженера Балакшина». Купец первой гильдии Смолин, известный на всю Сибирь хлебопромышленник и спиртозаводчик, оборудовал заграничной аппаратурой винокуренный завод, купцы Бакланов и Дунаев построили паровые вальцовые мельницы.

Своего капиталистического «расцвета» Курган достиг в годы империалистической войны. «Союз сибирских маслодельных артелей» не скупился на рекламу, выпускал собственную газету. «Курган! О, это же кухня Лондона! — раболепствуя перед заграницей, пишут петербургские «Биржевые ведомости». — Вы понимаете? Англичане-то, оказывается, решительно предпочитают курганское масло другому. В лондонских ресторанах только на нем и жарят».

«Масляная горячка» захватывает всех, В маслоделие, очертя голову, бросаются купцы и чиновники, сельские торгаши, священники, кулаки. Большинство разоряется. Зато баснословно богатеют воротилы из «Союза» во главе с курганским купцом Балакшиным. Дешевое сибирское масло явилось источником алчной наживы, чудовищных махинаций и жестокой эксплуатации крестьян — владельцев беспородных буренок. Раньше молоко перерабатывалось на кустарных деревенских «молоканках» в топленое масло, которое в бочонках зимней норой «гужом» доставлялось на Урал и дальше в центральную Россию. Теперь же, с проведением железной дороги, в каждой волости появились заводы, и стали они вырабатывать сливочное масло, пользующееся большим спросом в Англии и Дании.

Балакшин в Кургане стал видным человеком, с которым приходилось считаться всем торговым людям. Среди местных купцов, открыто бахвалившихся своим невежеством (смотрите, мол, какие мы, с грехом пополам расписываемся, а ворочаем тысячами!), он слыл человеком образованным, чуть ли не ученым. Когда-то в молодости Балакшин окончил коммерческое училище в Петербурге, жил одно время в Москве, побывал за границей. Но в сущности он остался обыкновенным купчишкой, отменно буйным во хмелю. Доставалось особенно жене, «Квашне», как втихомолку звала ее прислуга, женщине чудовищно толстой, почти квадратной, затягивавшейся в корсет; кажется, расшнуруйся он, и рыхлое тело купчихи расплывется.