Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах

Пришла машина. Алмаза увезли в больницу, с ним вместе поехал старик Карпов, ему все равно было пора домой. Пострадавшему наложили на руку гипс и отправили в поселок, попросив прийти через неделю на рентген.

А свадьба продолжалась.

Алмаз ходил в гипсе. Рука была толстая, как валенок, висела на марлевой повязке, внутри гипсового короба чесалась, сладко ныла, обмирала. Пальцам хотелось шевелиться, они зудели; наконец кусок гипса откололи, освободили кисть, но ничего тяжелого правой рукой поднимать не разрешалось.

Все приходилось теперь делать левой рукой: бриться, здороваться, причесываться, есть, мешать сахар в стакане, ворот застегивать, ремень затягивать, комаров отгонять, облокачиваться, страницы листать, к глазу тянуться, если в глаз соринка попала. Сложное это дело — быть левшой!

На работу Алмаз еще не выходил. Ахмедов настоял, чтобы он отсиделся дома, пока кость совсем не срастется. К нему раза три приезжали девушки из Наташиной бригады, привозили конфет и яблок, магазинных, зеленых, но очень сладких, банки болгарского компота, а также книги про любовь и про шпионов. Очень замечательный роман у Л. Н. Толстого «Анна Каренина». Алмаз побледнел, когда дошел до того места, где Анна едет к Вронскому и слышит, как в сердце у нее страшно клокочет…

Приезжали Наташа, Аза с Путятиным. Но Таня ни разу не явилась. Наверное, презирает его комсорг. Что ж, он сам во всем виноват… Однажды нашел письмо от Белокурова. Получил перед Новым годом, зимой. И заново, как бы другими глазами, перечитал его:

«С Новым годом, дорогой Алмаз! Вот так жизнь устроена — спишь и вдруг: труба! Или только на курок нажал, а — отбой. Нервы горят, как проволока при КЗ. (Он что, уже тогда предчувствовал свою гибель?!) Век такой. Я учусь, Алмаз. Что делать, учиться тоже надо… (Дальше — про отца.) А я, Алмаз, тоскую по нашему Кавазу, по РИЗу, по его синим и красным закоулкам, где такие девушки работают — малинник, а не РИЗ! (Куда красивее наших студенток.) Хотел бы снова туда, но не бригадиром — муторная должность… Хотя можно и бригадиром. Должен кто-то и этот гуж тянуть?! Ты их не обижай, они нежные. Наверное, уже половина разбежались? Замуж, конечно, выходят? Ты не видишь ли, случайно, Женю? Привет от меня… перестала писать… но очень хорошая девушка… Эх, брат, сколько там чудных людей! Ни одного негодяя не помню. Все — «гс-дяи», все работают как лошади. Привет сердечный Наташе-большой, и Тане, и Азе, и Оле… и Нине (как она? Все в желтых сапожках?)… Пиши мне, Алмаз. Ты, наверное, еще выше вырос. Смотри, слишком высокий станешь — глупым станешь, кровь доходить доверху не будет. А чтобы доходила, придется на четвереньках бегать. Ага!.. Пишу на лекции. Студенты, брат, как дети… (Алмаз, моргая мокрыми глазами, рассматривал карикатуры: бегемоты в очках, мартышки с авторучками, какие-то змеи, звезды…) Ты после армии куда думаешь? А может, учиться?! Может, ко мне?.. У меня бы и жили. Две теперь пустые комнаты… Пиши. Жду. Твой друг Анатолий Белокуров, сержант-студент».

Какая нелепая смерть! Как не повезло!.. А что с его матерью? Перенесла ли она смерть сына? Надо ей написать. Немедленно написать.

А что он ей напишет? Что от стыда и позора сбежал с РИЗа? А когда Белокуров вернулся, боялся ему в глаза смотреть? Прятался по городу? Что любил Нину и все теперь кончено? Да, Белокуров погиб, но строки письма ничуть не изменились. И дома, которые строил бригадир, стены РИЗа, которые он отделывал, так же прекрасны, как и были. И вечно такими останутся. Хоть он и погиб. «А мне, мне-то что делать?..»

В воскресенье строители Каваза вышли на улицу. Играла музыка. Люди сажали деревья. С огородов пахло дымом горящей картофельной ботвы.

Алмаз, с правой рукой на перевязи, тоже приехал в Красные Корабли. Бригада Ахмедова работала на окраине, откуда когда-то ночами Шагидуллин уходил от Нины к себе в поселок, не дождавшись попутной. Он улыбался и смотрел в небо. Стрижи улетели, вдали, над темной, в пароходных дымах Камой, кружились утки и гуси. Алмаз держал в левой руке за тонкие стволы клены с комьями земли на корнях. В скверике мелькали красные косынки, рыжие кудри, черные кепки. Люди выкапывали из земли засохшие от зноя прошлогодние саженцы и опускали в яму смородину и тополя, лили воду из ведер, лили сверкающую воду из шлангов. Жгли мусор, синий дым полз по трамвайным путям. Трещали синицы, от прикосновения сорняки стреляли семенами, ветер нес одуванчики, воздух блестел от мелких чешуек — шел великий сев. Посреди проспекта высилась черная гора саженцев. Около этой горы и встретил Алмаз бригаду Наташи.

Он не сразу узнал девушек. Он отвык их видеть в одинаковых комбинезонах серо-синего цвета. Не то что на свадьбе, там у Алмаза глаза разбежались от золотых и зеленых шелков, розовой и белой синтетики.

Он кивал им с высоты своего роста:

— Здрасьте… здрасьте…

— Господи! — подбежала Наташа и спросила, осторожно гладя его спеленатую руку. — Ну как?

Алмаз покосился на гипс.

— Скоро гайки буду крутить.

Наташа быстро развязала марлевую перевязь, подтянула руку повыше. И улыбнулась прямо в лицо парню:

— Ты чего весь в шрамах? А, брился, бедненький? Левой рукой, да? Ла-адно, шрамы украшают мужчину.

Его окружили девушки. Румяные, веселые, ласковые, они по очереди дули на его руку, смеялись, заглядывая ему в лицо. Алмазу стало как-то неловко, завертел головой, шмыгнул носом. Таня стояла поодаль, разглядывая черенок лопатки. Может, руку занозила?

— Слушай-ка, — Наташа положила ладонь ему на грудь. — Шагидуллин! А тебя ведь могут в армию не взять… Вдруг неправильно срастется? Вот и останешься с нами.

Алмаз нахмурился:

— Ты мне такие слова не говори! Мне не нравится. Я обязательно в армию пойду! Поняла, Федосова?

— Ты приходи к нам, пока тебе работать нельзя. Вот и приходи. Хоть постоишь рядом с нами на РИЗе… Ну чего?

Наташа смешно повела вздернутой губой, сказала нарочито громко:

— Пора идти.

Алмаз опустил голову. Кусая губы, глянул в сторону.

В небе, крича, летели гуси. Выше их блестели в теплом дурмане осеннего неба крохотные самолеты. Замыкая город, трепетали красные осины. От старых садов нежно пахло яблоками. Там скрежетали бульдозеры, и от их рева падали и падали тяжелые блестящие яблоки.

Давно уже спит Зубов, рыжий Степан Жужелев, и только Алмаз, лежа на левом боку, не спит.

«А может, остаться? И просто забыть? Но как забыть? Стараться не видеть этих девушек, стараться не ездить в город, порвать письма Белокурова… Как забыть? Как, если на душе скверно… Интересно, как доживают до старости подлецы? И каково ночью палачам? Есть же мучители, палачи революции. Вот в той же Чили. Наверное, не спится им, они выходят гулять на улицы, сумрачно опустив головы. Вдруг булыжники трескаются кривыми ртами и кричат: «Пи-ить! Пи-ить!..» И палач в ужасе подпрыгивает?.. Нет, наверно. Такой сидит в бронированном сейфе, смотрит в глазок. Как же они спят? Пьют пригоршнями таблетки, вино. Заматывают головы полотенцами и, положив на кровать восковую свою копию (на случай мятежа), лезут под кровать?.. Интересно, как спят матерые обманщики? Как спят те, кто всю жизнь лгал направо и налево, обманывая мать, отца, друзей, любимую женщину? Бегают из угла в угол, грызут заусенцы, грызут авторучку, дверную ручку… А может, спокойно спят? Они просто забыли. Но разве можно что-нибудь забыть?