Николай Горбачев - Ударная сила

— Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.

Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» — нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, — двухэтажный дом светился всеми окнами.

Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.

Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:

— Да-а... Сейчас!

Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой — должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.

— Вы?..

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...

Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.

И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, — в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, — сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: «Нехорошо получится... Он же не съест». Сказала, отступая от двери:

— Что ж, входите, Валерий...

Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила — не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.

Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...

Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.

— Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... — Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.

Она действительно торопливо заговорила:

— Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...

Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.

— Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!

Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.

От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:

— Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, — не придавайте значения. Думала — ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...

— Понимаю, Маргарита Алексеевна. — Он сглотнул сухость во рту. — Вы хотите сами любить и страдать... Понимаю. Я тоже... готов... Думал: вот с вами что ни случись, я бы всю жизнь...

— Не надо, Валерий, не говорите. У вас еще будет своя, а не чужая любовь...

Гладышев встал, чувствуя, как дрожат ноги, как пустота вселилась во все тело. «Она сказала, сказала, теперь уходи...»

— Понимаю, Маргарита Алексеевна, и...

Он не договорил, повернул голову к двери, увидел — повернула голову и она: в замочной скважине кто-то возился ключом.

Она спокойно сказала:

— Это муж. Открою. Я пригласила вас сама... — И пошла к двери.

Гладышева колотил озноб. Он метнул взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта: должно быть, Милосердова мыла ее перед приходом Гладышева. Он шагнул на балкон, перекинул тело через балюстраду: касаясь уже земли, спружинивая ноги, поскользнулся, упал — боль просверлила левую руку.

Все три дня после отъезда комиссии Фурашов ловил себя на мысли, что вокруг, во всем жила какая-то тишина, та самая, что представлялась удивительной, вроде бы желанной, как покой после бури, но вместе с тем непривычная, отталкивающая.

С утра он поехал на «луг»; впервые лучший стартовый расчет проделает весь комплекс работы на учебной ракете — занятие показательное, — а после начнутся систематические тренировки других расчетов.

Фурашов приехал на стартовую позицию рано: солдаты после развода еще не подошли. По боковой линейке, где под брезентовыми чехлами виднелся ряд стартовых установок и стоек, наперерез командирской машине выбежал дежурный офицер. Высокий, неуклюжий, придерживая левой рукой на бедре сумку с противогазом, он вымахивал ногами, точно закашивал траву. Фурашов узнал: лейтенант Бойков. «М-да, дружок Гладышева, одно училище закончили... Тот пооткрытее, прямее, а этот, кажется, похитрее, — невольно подумал Фурашов, вылезая из машины. — Что-то еще из каждого будет?»

— Товарищ подполковник, — запаленно доложил Бойков, останавливаясь по-уставному в трех шагах от Фурашова. — На позиции происшествий не случилось!

— Значит, никаких происшествий? — здороваясь, в раздумье переспросил подполковник.

— Так точно, никаких!

— Расчет сержанта Бобрина готов?

— Тренировался, товарищ подполковник.

«Верно, похитрее, похитрее дружка... Ишь, не прямо — готов иль не готов — отвечает, а «тренировался»... Дипломат с самого порога службы!»

— Где дипломатии-то учились, Бойков?

Бойков качнулся высокой жердеподобной фигурой.

— Не понимаю, товарищ подполковник.

— Отвечаете уклончиво.

Фурашов зашагал по гулкому, цокавшему под сапогами бетону, зашагал просто так, на крайнюю от леса дорогу, чтобы убить время, пока подойдут расчеты. Позади, чуть сбоку, редкие и тяжеловатые шаги Бойкова, прерывистые вздохи — выравнивал дыхание. И, пожалуй, недоволен сделанным ему замечанием.

Над позицией рдела туманная кисейная дымка, словно только что выползла из мрачноватой темноты ельника. Утренняя свежесть холодила выбритые щеки. Ни звука, ни шороха, даже не долетали обычные в этот утренний час мычание и собачий брех из соседней деревушки. И только вот несогласованное цоканье шагов: его, Фурашова, — глуше, чаще; лейтенанта Бойкова — реже, тяжелее и звонче: подковки на сапогах. Нарушавшее покой и безмолвие, это цоканье было приятным.