Николай Горбачев - Ударная сила

В трубке услышал ее голос, игривый, протяжный:

— Да-а-а...

— Мы бы хотели вас видеть в штабе, Маргарита Алексеевна. Это Моренов.

— О, Николай Федорович! — сразу возбуждаясь, певуче зачастила она: — Приду! Приду! Сейчас!..

Клацнул рычаг аппарата, и словно бы этот звук заставил сработать воображение Фурашова. Представилось: она сидит тут, у стола, мрачная, сцена, возможно, слезы...

— Ну и разговаривайте вы с ней, а меня увольте, Николай Федорович. — Фурашов поднялся. — Я даже не знаю, как и о чем говорить.

Моренов вдруг улыбнулся первый раз за весь разговор. Эта улыбка сейчас оказалась такой же обезоруживающей, как тогда в день приезда, когда объяснял, почему не позвонил со станции. «Знаю, в части одна грузовая машина, одна «Победа»... приехал днем — значит, все в разъезде...»

— Так и я не знаю, как и о чем. Не знаю. Но уходить, не решать — еще хуже. — Моренов опять стал серьезным, после паузы сказал: — Как я понял, не одобрили мой шаг...

— Вы не ошиблись. Я не сторонник лезть руками в душу.

— Конечно, в прямом пути всегда кроются опасности, возможности ошибок, но лучше с ошибками, чем...

— Никак? — подхватил Фурашов. — Я вас тоже понял правильно? Давайте поставим точки после...

Но уйти Фурашову не удалось: Милосердова, постучав, открыла дверь.

— Можно? — Увидев Фурашова, она обрадовалась: — О, Алексей Васильевич, здравствуйте!

Она была одета нарядно, будто отсюда, из кабинета, где задержится всего лишь минутку, отправится прямо в гости. И если бы сейчас здесь оказался Гладышев, он бы тотчас определил: на ней было то самое платье, в каком он увидел ее впервые вечером в ресторане Егоровска — прозрачное, будто из тончайшей сетки, аккуратно облегавшее ее фигуру; копна бронзово-крашеных волос уложена башенкой...

В дверном проеме задержалась лишь на секунду, будто за тем, чтобы оценить, понять, что ее тут ждет, к чему ей быть готовой. Но, видно, в этом акте было и другое — маленькая уловка: облитая потоком света, вызывающая, красивая, она сознавала, что красота ее, весь ее наряд — только одно это теперь ее спасительная сила, и она хотела, чтобы те, кто в кабинете, кто будет с ней вести сейчас беседу — она догадывалась, какую, — почувствовали бы это. И она, заранее зная, о чем пойдет речь, но не ведая, куда все повернется, готова к защите и ничуть не склонна скрывать свои намерения. По крайней мере, так показалось Фурашову, увидевшему Милосердову в дверях, и он досадливо подумал о том, что своевременно не ушел, а теперь надо сесть за стол, чтоб встретить ее поофициальнее, пожестче, а не так, как она их застала: один стоит вполоборота к двери, вроде огрузневший; другой — у стула, тоже не орловский рысак...

Чуть вздернув голову — рыжая прическа встряхнулась медью, вспыхнула в солнечном свете, ноздри тонкого носа шевельнулись, недобрая улыбка тронула края губ, — Милосердова шагнула через порожек.

— Мне садиться? Или... стоять?

И Фурашов, к своему неудовольствию, открыл: она выдала себя. Оказывается, за внешней готовностью, неприступностью скрывались и обычный страх, ожидание неизвестности, и теперь все обнаружилось и в тембре голоса и в самом вопросе: неужели чувствует себя виноватой?

— Нет, почему же, Маргарита Алексеевна, не на суд вас... Присаживайтесь! — сказал Фурашов и неожиданно жестко подумал: «В конце концов за Гладышева, за все дела в части ты в ответе и должен знать, что произошло». Подтвердил приглашение: — Пожалуйста!

Кивнул Моренову: мол, что ж, начинайте, и, отойдя, сел на дальний у стены стул.

— А я думала, судить... — певуче сказала Милосердова, садясь возле стола, и морозные огоньки в глазах словно бы накалились. — А беседовать — пожалуйста!

Передвинулась, устраиваясь удобнее, положив черную театральную сумочку на колени, сомкнула на ней руки, потом открыто, с интересом взглянула сначала на Фурашова, потом на Моренова.

— Мы вот, Маргарита Алексеевна, — подбирая слова, проговорил замполит, — хотели бы знать, в каких вы отношениях с лейтенантом Гладышевым?

— С Гладышевым? — переспросила Милосердова, и веселые бесы заиграли в глазах. — В хороших!

— Я понимаю: в хороших... А вам известно, что он вчера был у вас и потом...

— Известно! Как же неизвестно, если был и в любви признавался? Добрый, сердечный мальчик!

— И... потом, прыгая с вашего балкона, сломал руку? Тоже известно?

— Ой! Глупый, глупый... — Искренняя жалость прозвучала в ее голосе, но тут же она деланно, как показалось Фурашову, рассмеялась, пальцы нервно вздрагивали на черной расшитой сумочке. — А вообще мужчиной надо становиться... закаляться!

Моренов мрачно насупился. Фурашов это видел боковым зрением: замполит прошел, сел за стол.

— Но вы понимаете, что эта связь...

— Я тоже закаляюсь, хоть и не мужчина. — Взгляд ее вновь стал холодно-далеким, вся она напружинилась на стуле, и только пальцы на сумочке все еще подрагивали, будто по ним пробегал ток. Заговорила с легкой раздумчивостью: — Да, тоже закаляюсь... Но, значит, его гнать? Гоню. И не виновата — в дверь бы его проводила... Милосердов тут ни при чем, не ему меня судить! Но мальчишка... Есть только один человек... Впрочем...

Так проникновенно, искренне прозвучали ее слова, что Фурашов, испытывая от них какое-то смутное и растревоженное чувство, глухо сказал:

— Мы не знаем, о чем вы, Маргарита Алексеевна, но...

Она быстро обернулась к нему.

— Знаете вы! Знаете все! — подхватила с какой-то радостью, скорее не возражая, а утверждая, с мягкой женственностью; глаза ее теперь увлажнились.

Моренов сидел, низко склонившись, опустив голову, сцепив между колен руки, веки прикрыты, морщина перерезала переносье. Фурашов подумал: «Доволен? Или осуждает?» И, вновь встретившись с глазами Милосердовой, Фурашов не выдержал взгляда, окончательно раздражаясь, сухо сказал:

— Меня не касаются ваши отношения с Гладышевым... Но часть особая. Военный городок... — И замолчал, осердившись на себя: к чему эти плоские, казенные слова?

Милосердова как-то разом вся угасла: поблекла, потускнела.

— Спасибо... — Голос ее осекся, зазвучал ломко. — Сказали вы мне, глупой, все. Но беретесь судить... а понимаете женскую душу? Женскую долю? — Она сказала это с безмерной тоской и укоризной; на глаза ее навернулись крупные слезы; смахнув их, она выпрямилась. — Ладно! Пусть все откровенно. Начистоту. Осудите — не боюсь: семь бед — один ответ. Сажа не убьет, только замарает... — Рассеянно усмехнулась, помолчала. — Семь лет с нелюбимым... Не жизнь, а сожительство. Еще хуже. Врагу не пожелаю. Как кара или вечное проклятье... Кляну день, когда случилось. Смалодушничала. Обещал любить, на руках носить... Польстилась. Но чужая любовь... Не знаешь, какая она, свою надо иметь. А в том не виновата — была своя, да авиация отняла. Разбился. В сорок седьмом. Войну прошел. Думала, не переживу. А сейчас — весна ли, лето ли — одно чувство: осень, лужи, и... холодно. — Она передернулась и испуганно-болезненно поморщилась. — А Гладышев... Мальчик! Приткнуться некуда... Не палкой же его! А с любовью?.. Придет время, найдет свою. — Милосердова замолкла, пугливо обернулась на голос за дверью.