Николай Горбачев - Ударная сила

Там слышался шум: дежурный кого-то убеждал, отговаривал, повторял: «Заняты», но другой голос возвысился: «Мне как раз и надо!»

Вошел Гладышев — левая рука на марлевой тесемке, пальцы вздуто-синеватые, кровь оттекла от лица, оно отбеленное, губы подрагивали. Милосердова настороженно оглянулась, но Гладышев будто не видел ее, бодливым бычком уставился на Фурашова.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить? Маргарита Алексеевна ни в чем не виновата. Виноват я. Во всем. С меня и взыскивайте, наказывайте...

Моренов оживился, словно почувствовал: вот теперь другое дело, теперь веселей, посмотрим, что-то будет.

— Зачем? Зачем вы пришли? — с болью спросила Милосердова и, встав со стула, шагнула к Гладышеву. — Никто меня тут не обвиняет... Ни в чем. Все будет хорошо. А вам не надо сейчас, не надо, Валерий...

Голос ее певучий красиво вибрировал, убеждающий и обвораживающий, как дурман. И вся она преобразилась, каждой черточкой тонкого, нервного лица, щеточками ресниц: не высохнув от слез, они мокро блестели...

— Идите, Гладышев. Надо будет... — Моренов покосился на Фурашова, сверяя, так ли поступает, — пригласим.

Фурашов кивнул утвердительно.

Гладышев еще секунду колебался, затравленно переводя взгляд с Моренова на Фурашова, потом на Милосердову, наконец толкнул дверь, вышел.

В тишине, которую никто — ни Фурашов, ни Моренов, точно по сговору, — не решался нарушить, Милосердова отвела глаза от закрывшейся двери; теперь в их темной глубине читалась кротость, умиротворенная ласковость, будто еще несколько минут назад она, Милосердова, не была другой — натянутой, как струна, с плотно сжатыми губами, с нервными, резко очерченными ноздрями.

Поправив на плечах легкую шелковую косынку, она встряхнула головой. Сейчас, в кротости, покое, просветленной одухотворенности, она была особенно притягательной, и Фурашов лишь тут догадался, что давно глядит на нее, глядит с жалостью и восхищением, которые, он понимал, не дают ему права ни чувствовать себя судьей, ни произнести хоть одно слово упрека, и он молчал.

— Мне-то оставаться или можно идти? — тихо спросила Милосердова.

Моренов опять покосился на Фурашова: какое, мол, будет решение?

— Можно... Маргарита Алексеевна, — проговорил Фурашов. — Извините нас...

Моренов после ее ухода поднялся, ежась будто от холода и неуюта. Поднялся и Фурашов, невольно обернулся к окну — с крыльца штаба спустилась Милосердова, не оглянувшись, уходила торопливо, нервной походкой.

Позади Моренов негромко спросил:

— Поверили, Алексей Васильевич?

Фурашов молчал, продолжая глядеть в окно: Милосердова уже сошла с асфальта на тропинку, терявшуюся между стволами сосен. Моренов подошел, встав позади Фурашова, тоже глядел в окно. Потом сказал как бы для себя:

— Старик Сенека прав: каждый человек — загадка...

Почему это пришло на ум и пристало как смола: «Джин сам выходит из бутылки?»

Может, не случайно?

В Кара-Суе запоздалое буйство тюльпанов: когда самолет сделал круг над степью, заходя на посадку, я прильнул к иллюминатору. Внизу — оранжевые, красные пятна, как будто кто-то с высоты, с небес обрызгал степь краской:

Давно не был здесь, аж почти месяц... Здравствуй, Кара-Суй!

В самолете одни штатские, много незнакомых: из ЦК, Совмина, министерств... Военные, оказывается, прилетят завтра, своим самолетом. Кстати, прилетит ли Алексей Фурашов?

Шеф в переднем салоне сосредоточен, больше слушает окружающих, веки набрякли, приспущены, рука на подлокотнике кресла сжимается и разжимается — нервы...

Поведение Бориса Силыча по отношению ко мне загадочное: ожидал, вернется из Егоровска, с головного объекта, выкинет какой-нибудь номер. Тоже вручит путевку, как в случае с Интегралом? Скажет: «Я беспокоюсь о вашем драгоценном здоровье, Сергей Александрович... Поезжайте отдохните!» Но ошибся: шеф — ни звука! Н-да, на него не похоже — оставить такой факт без внимания...

Значит, все впереди.

Ваши дальнейшие действия, кандидат наук инженер-майор Умнов?!

Дома из белобокого силикатного кирпича; улицы прямые, ровно нарезанные, и белоголовые в цвету акации. Все здесь было знакомо, привычно для Фурашова. Пьяняще-медовым запахом ударило в ноздри, пронизало, кажется, до самого мозга. Полюбил он ту первую весну тут и эту картину — дома среди акаций будто охвачены белым бездымным пламенем. И белая лепестковая налеть.

Степной шаловливый ветер дохнет в улицы и, заплутавшись в поворотах, сердито закружит на асфальтированных тротуарах и проезжей части удивительную поземку — лепестковую. А после найдет выход, умчится опять в степной простор, оставив под домами, под каменными бровками белые заструги, разливающие медоточивый запах. Утром водообмывщики с растопыренными, как у жуков-скарабеев, клешнями изомнут, смоют мощными струями опавшую цветочную кипень.

Все это знакомо, привычно, хотя и жил здесь меньше года после академии. А теперь прилетел как гость, как чужой и даже не совсем представляет, зачем, по какой надобности.

Только в начале полета из Москвы маршал заговорил о том, что предстояло им делать:

— Поглядеть надо! Что там профессор предлагает... — И сразу исчезла улыбка, посерьезнел, левая бровь поднялась, правая опустилась: закрученная, вислая. И уже не к нему, Фурашову, а ко всем, задумчиво: — Кто знает, кто прав? Ошибаемся? Быстрее принимать надо? Верно! За неделю на базах, на «паучьих гнездах» НАТО опять изменения. Обновляют парк стратегических бомбардировщиков, поступают новые высотные разведчики... Медлим? Но принять ведь надо умную, по-настоящему отличную технику!

Приподнял набрякшие веки, и Фурашов увидел в глубине глаз искреннюю горечь. Нет, этот пожилой человек ни на минуту — может, даже бессонными ночами — не переставал думать о том, о чем думал и он, Фурашов.

— Покажут стрельбу «Катуни», — опять сказал Янов. — Но ведь и правительство надо тоже понять: есть две стороны, два мнения... Дилемма!

— Не верю, что покажут хорошие результаты, — тихо отозвался генерал Сергеев. — Это попытка повлиять, чтоб не прекращать госиспытания. Последняя ставка.

Потом за всю дорогу в самолете ни Янов, ни генерал Сергеев, будто сговорившись, не возвращались больше к тому разговору.

Фурашову стало ясно: оба они не ждали ничего утешительного от этой поездки, и это их, видно, угнетало.

Янов остаток пути занялся книгой, но вряд ли читал ее — брови нет-нет и сводились к переносице, торопливая тень пробегала по лицу. Сергеев, весельчак и шутник, перешел во второй салон, примкнул к преферансистам, скучно, без интереса сбрасывал карты за узеньким столиком.