Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

И воевода приказал прекратить пытки. Через неделю выпустил всех из темницы. Сказал даже освобожденным посадским:

— Поклеп возведен на вас был. Ныне все разъясни- [- 42 -] лось. И на меня за то, что было, обиды не несите. Идите и работайте с миром: никто вас больше тревожить не будет.

Посадские отблагодарили воеводу земным поклоном за правый и милостивый суд и даже крестное целование дали на том, что обиды на него никакой не несут и жаловаться на него не будут.

Очутившись за воротами острога, все семеро перекрестились:

— Слава богу — живы!

Толстоногий, широкоплечий, почти квадратный, маленький ростом, с лицом, до глаз заросшим темно-русой щетиной, Офонька Сумароков тем и славился среди посадских, что умел, при случае, сказать такое, над чем думать да и думать надо было, чтобы понять, что к чему.

За свое умение говорить туманно, загадочно Офонька и получил прозвище — Головастый. Несколько дней, проведенных в темнице, и перенесенные пытки не повлияли, по-видимому, на характер Головастого, потому что, осенив себя крестным знаменьем, он сразу же спросил у товарищей по гостеванью в темнице:

— Правду ли, ребятушки-братцы, тявкал Ивашка Карнаух, что воевода на придумки востер? На том ли надо было крестное целование нам давать, на чем давали? Неужто уж глупышами такими нас почитает, что боится: без крестного целования с жалобой на него к царю мы сунемся? Неужели не догадывается, что не царю нам надо жалиться, а тем, кого касаемо?

Ничего не поняли невольные гостевальщики воеводы, да не понял бы и сам воевода смысла вопросов Головастого.

— На людях ты говори, да не проговаривайся, — советовал Офонасий Сумароков и жене своей Офонахе, и восемнадцатилетнему сыну Онтохе. — Помнить надо, что слово — не воробей, а язык человеческий — не сучок березовый. Воробей с сучка упорхнет, покружится вокруг да около и сызнова на тот же сучок садится. А дозволь ты иному твоему слову ненароком да невпопад с языка сорваться — того и бойся, что следом за словом и голова твоя полетит. Не сама собой, знамо дело, а [- 43 -] по воле того, кого слово твое поранило, а жизнь и смерть твоя — в его руки отдана.

В домашней обстановке да в кругу своих верных друзей Офонасий Сумароков «спускал, однако, свой язык с привязи». Особенно просто да ласково заговорил он с родными после возвращения из темницы. Едва раскрыв дверь своей курной избушки, он уже дал волю языку:

— Здорово ночевала, золотинка моя Офонасьюшка! Здорово, Онтонушко, сокол мой ясный! Не чаяли, поди што, меня и в живости? А я — вот он!

Всплакнули от радости все трое, обнялись, расцеловались...

Офонасья заставила мужа переменить исподнее, верхнюю завшивевшую одежонку выхлопала на морозе, и все уселись за стол — «подзакусить чем бог послал».

Закусывая, Офонасий признавался жене и сыну:

— Не с чужих слов — на своей спине изведал сладость ласки воеводской... Понуждали всех семерых в тундру поехать, избылых самоядцев сыскивать. С посулами подъезжали... Пытали, знамо дело. Кости, однако, целы остались... Грозились — сгноить в темнице. Да продажных шкур не нашлось середь нас... Не чаяли, знамо дело, столь скоро по своим избам разбрестись... Не знаю, что понудило воеводу выпустить нас из лап своих, а только все, слава богу, обошлось. Большая беда миновала нас. Зато избылых самоядцев, кажется мне, беда неминучая ждет.

Когда с едой было покончено, Офонасий сказал сыну:

— Мужик мужиком ты стал, Онтонушко! Ростом уж и превзошел меня, только в плечах чуть поуже. Пора уж никаких тайностей от тебя не иметь, как до сего бывало. Потому и раскрою перед тобой и перед матерью помыслы свои...

И рассказал Офонасий сыну о таких тайностях из жизни своей и «малой горстки» других посадских людей, о таких тайностях, до которых молодой вьюнош еще не скоро бы своим-то умом дошел.

Оторопь даже взяла Онтошу, когда отец так вот сказанул: [- 44 -]

— Что избылые самоядцы, что посадская голытьба, вроде меня, грешного, — мы с одного болота клюква-ягода.

И узнал в тот день Онтоша, что еще дед его и его отец, да и еще кое-кто из посадских людей искони веков со многими избылыми и ясачными самоядцами дружбу водят. Пусть воевода, Федька Безносик да их холопы самоядцев дикарями обзывают, а отец Онтоши, как и дед его, на опыте жизни своей познали: многие дикари поумнее, пожалуй, не то что Федьки Безносика будут, а и самого воеводу за пояс заткнут.

Узнал Онтошка и то, что самым закадычным другом деда его и его отца был и до сегодня остается из-былой самоядец — старшина карачейского роду Сундей Тайбарей.

И доверил отец Онтоше разыскать этого самого Сундея, да так, чтобы «подозрить никто не догадался, что он, Онтоша, в чум Сундея пробирается», и сказать Сундею так:

— Пустозерский воевода на розыск избылых своих людей в тундру посылает. Приказывает девок да баб в аманаты брать.

И уже через три дня после освобождения из темницы посадкой голытьбы полетел по тундре слух:

— Новый воевода будет баб да девок в аманаты брать.

Насторожились избылые ненцы! Все чаще и чаще запоговаривали в чумах избылых о стреле.

В роде карачеев сам Сундей говорил своим сородичам:

— Пустозерский воевода небывалое дело придумал: наших жен, дочерей наших в аманаты брать... Верный человек сказывал мне: десяток ли, больше ли человек с огневым оружьем на розыски избылых в тундру посылает. Так думаю: надо нам поскорее за Камень уходить. Там и перезимуем. Это первая половина дела. Другая половина: к весне всем избылым из нашего Рода к берегам Кары-реки на наши исконные кочевья перейти надо. Почему так думаю? А потому так думаю, что до избылых из других ненецких родов не успеет, может быть, весть об этой придумке воеводы Дойти, как в их чумы воеводские люди нагрянут. На [- 45 -] Кару придем к весне — думаю, что там будут чумы объясаченных. От ясачных узнаем: много ли баб в аманаты забрано и что думают делать избылые из других родов. Тогда уж и думать станем: что да как нам делать на будущую зиму.

И все избылые карачеи в тот же день начали откочевывать к Уральскому хребту.

Не спал и воевода.

Послал он Ивашку Карнауха за нужными людьми в Устьцилемскую слободу. И Ивашка привез не пяток, а десяток охотников. И у всех десяти — оленьи стада на выпас ненцам Малоземельской тундры доверены.

За усердие похвалил воевода Ивашку и вскоре снарядил его в тундру.

Лучка Макаров знал многие ухожаи 1 ненцев и, раз уж пришлось ему расстаться с молодой женой, послужил воеводе верой и правдой. Не прошло и месяца после отъезда Ивашки, как в Пустозерском остроге появилось два десятка аманаток. И пятнадцать из них были жены избылых (приказ воеводы был выполнен в точности).

Воевода потирал руки от радости. Заранее подсчитывал барыши для казны государевой и для себя самого. И не ошибся.