Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

обычного!

Не смели ненцы отвечать воеводе, только переглянулись. А за стенами острога поделились думами:

— Лют!..

— Как волк!..

— Ой, беда! Ой, беда!

— Всей тундрой надо подыматься супротив такого.

— А кто поднимать будет?

— Сами поднимутся, как со всех поминки вдвойне затребует.

— Стрелу бы по тундре послать.

— А где стрела?

— Время придет — найдется.

А Федор Афанасьев, выпроводив ненцев, захохотал:

— Я покажу им! Они у меня выходятся! Струсили, небось, как обратно-то позвал? И язык у всех отнялся ха-ха-ха-ха!.. Во рту, однако, пересохло от разговоров с нехристями. Пойдем, подьячий, медку в моих покоях выпьем. Там прочитаешь мне все указы, которые сбора ясака касающие. И ты, толмач, пойдешь расскажешь мне про свычаи-обычаи самоядишек. Надо мне все знать, чтобы государеву прибыль в точности соблюсти. [- 31 -]

После первой чарки воевода спросил у подьячего:

— Как думаешь, — взаправду не знают эти самоядишки про избылых, про неплательщиков ясака?

— Не знаешь еще ты их, боярин. Хитры они! Знают, знамо дело, а молчат. На куски режь их — не выдадут своих! Эти-то, что были у тебя сегодня, эти смирны: каждогодно ясак привозят. А много таких, что только в ясачной книге записаны, а ясака и не плачивали.

— Как же это?

— А так вот... Где ты их сыщешь? Провалятся в тундру на своих олешках — достань их попробуй!..

— А на розыски людей послать?

— Посылывали. Да худо иной раз кончается это: убивают нехристи православных людишек. Мало того, что в тундре убивают, до того осмелели поганцы — на острог не раз нападали! Пустозерских посадных людей, которые подомовитей, и тех чисто всех ограбили. Мы только за тыном, здесь вот, и отсиживаемся. В острог-то они никак не могут попасть. А то бы всех нас давно перерезали! Много ли, сам ведаешь, людишек-то в остроге?! Иной раз столько самоядишек к острогу подступит — десятка по два на каждого стрельца придется! Ну, только то и спасает, что пищали у стрельцов. Пищалей самоядишки страсть боятся!

— Вот и надо с пищалями послать людишек в тундру на розыск избылых самоядишек. Десятку стрельцов не страшны будут две сотни этих трусов.

— Трусов? Нет, боярин: самоядишки не всегда трусят. Говорю тебе: редкий год пройдет, чтобы они на тот ли, на другой ли острог не напали. К тому же — хитрющие они. А в тундре так умеют прятаться, что ты его не заметишь, а он уж стрелу в тебя пустил. Тяжело, порато 1 тяжело справляться стало с ними!

Насупился воевода:

— Тебя, чернильная душа, послушать, — управы на поганых самоядишек ищи — не найдешь? А как же ясак? Терпеть государевой казне убыток? За это меня, думаешь, по головке гладить будет государь? [- 32 -]

Встал на ноги подьячий, согнул пополам свое тощее тело.

— Тебе, боярин, лучше знать, как государевой казны интересы блюсти. Мое дело такое: бумагу прочитать Да бумагу написать, коли ты прикажешь.

- То-то! — смягчился воевода и, выпив чарку,

хлопнул в ладоши.

Из другой половины избы прибежал мальчик лет пятнадцати — служка:

— Звал, боярин?

— Наполни медом кувшин да сходи около стрельцов потолкайся, разговоры их послушай. После мне расскажешь...

— Боярин! Там два стрельца из-за бабы драться схватились! Смехота! — выпалил одним духом служка.

— Из-за бабы? Из-за бабы, говоришь? Хо-хо-хо-хо! Вот петухи! Пойти надо поглядеть. Да и острастку задать не мешает.

— Правду сказываешь, боярин, — угодливо шепнул подьячий, — острастка не мешает. Особливо в такое беспокойное время...

Воевода вспылил:

— Трусливее ты зайца, крыса бумажная! Завел, что сорока про Якова: беспокойное время, беспокойное время!.. Дай срок: огляжусь маленько да такие порядки в тундре наведу, не то что в остроге — в посаде Пустозерском сиди, как все равно у Христа за пазухой.

В дугу согнулся подьячий:

— Прости, боярин, на глупом слове! В ратных людях я сроду не бывал и в ратном деле ни тебе, боярин, ни стрельцам прекословить не стану.

— И не моги! А то рассержусь.

И еще раз согнулось в дугу сухощавое тело подьячего:

— Хоть единожды сунусь еще с советом глупым, прикажи, боярин, отрезать мой поганый язык!

Понравилось воеводе смиренство подьячего. В голосе ласковость появилась:

— Ну-ну, будет! Пойдем-ка Лучше на петухов-стрельцов поглядим. А после ты еще нужен будешь мне. [- 33 -]

Но идти не пришлось: прибежал окровавленный рыжий стрелец, повалился в ноги воеводе:

— Заступись, батюшко-боярин! Ивашка Карнаух смертным боем бьет меня... Насмерть забить грозится!

Сдвинулись брови у воеводы... Гадливо поморщился и пнул в плечо лежавшего стрельца.

— Не стрелец ты — баба худая! Сам себя оборонить не мог; как баба, с жалобой побежал. Встань, крашеная морда! Не как бабе, как то стрельцу — человеку военному — подобает, с воеводой говори.

Не столько слова воеводы, сколько крепкий пинок поднял стрельца на ноги. На храброго воина был он, однако, не похож и в этом положении: невольно сугорбился, то и дело вытирая полой кафтана льющуюся из носа кровь.

— Из-за чего драку с Ивашкой Карнаухом учинили? Обсказывай! — потребовал воевода.

Чтобы остановить кровотечение, зажал стрелец свой нос в кулак и торопливо загнусавил:

— Не я, боярин, — видит бог, — не я начал! Это он, Ивашка, первый на меня бросился.

— За что?

— Сном своим не ведаю, боярин, не то ли что...

— Не врешь?

— Разрази меня громом на месте!

— Э-эй, Васька! — крикнул воевода.

— Звал, боярин? — высунулся, плутовато жмурясь, подслушивавший у двери служка.

— За что Ивашка Карнаух расквасил нос вот ему, Якуньке Варакуше?

— Ха-ха-ха... Мне так показалось, боярин, — за бабу!

Побитый Якунька Варакуша совсем забыл, что сам же разговаривал с Васькой еще до схватки с Ивашкой Карнаухом. Боль да обида на Ивашку отшибли у него память. Думал он, бросившись к воеводе с жалобой, утаить причину драки. Рассчитывал, что не будет вспыльчивый воевода вникать в суть дела, а сразу накажет обидчика Ивашку: мол, не годится стрельцам свару меж собой разводить. Теперь же палка поворачивалась другим концом. Надо было изворачиваться или выкладывать все начистоту. Варакуша решился [- 34 -] выложить все перед воеводой, как на духу. Размазав по лицу последние капли густой крови, он снова повалился в ноги воеводе:

— Прости, Христа ради, боярин, за ненароком сказанную неправду! Видит бог — бес попутал меня!

— В бабьем сарафане? — захохотал воевода. — Ох и распотешил!.. Да будет колодой-то валяться, встань! — И воевода опять пнул Варакушу в бок: — Встань, говорю, да все обсказывай без околичностей, начистоту.

Понял Варакуша: не будет воевода гневаться, коли в смешном виде представить свои похождения, и начал издалека:

— Я боярин, — сам про то ты ведаешь, — четвертый год с покрова пошел, как в здешнем остроге живу. Службой не пренебрегаю и стрелецкое дело совестно справляю. А тот Ивашка Карнаух позже меня на год приехал. Как он со службой справляется, про то ты сам, боярин, лучше моего ведаешь. А про то, что наловчился он к посадским бабам подъезжать, об этом у кого хошь спроси — скажут то же, что и я скажу: к каждой подмаслится, у которой мужа нет.