Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

«Получил я, говорит, стрелу от отца в наследство. [- 23 -]

В бой иду — кто знает? Может, жив не останусь. Передаю тебе наследство — стрелу. Ты в бою позади меня будь. Как увидишь — не устоять нашим, пади на оленей да поезжай к матери. Там оленей около восьми сотен есть — с ними проживешь».

Я сказал: лучше я впереди в бою буду. А отец рассердился. Ну, так и пришлось сделать, как он говорил. Начался бой — я по-за отцу держусь. Сперва хорошо все шло. Окружили мы Обдорск кругом — ни войти, ни выйти. Да они, вишь ты, весть, видно, раньше о подмоге послали. На нас и напали подъехавшие стрельцы. А тут из-за стен острога выскочили... Ой-ой, что тут зачалось! Много наших перестреляли, порубили. У них ведь что? Пищали! Из пищали огонек мелькнет — у нас человек падет. А мы — с луками... Отец долго бился, а потом... убили. Сам я худо помню, как жив остался. Ну, удалось мне как-то пасть на оленей да вырваться из-под обстрела. С той поры и стрелу восстания — наследство отцово — с собой ношу.

...Больше семи десятков годов носил ее, а ход ей дать не пришлось. То правда: было раз, что человек до пяти десятков я подбил на Пустозеро сделать набег. Только стрелу не показывал. Побоялся. Проскажется, думаю, кто-нибудь, тогда мне смерть от воеводы, Остальным кочевникам от смерти моей тоже никакой выгоды не будет. Надо пустить стрелу по тундрам, когда в каждом ненецком роду ропот против ясака да против воевод пойдет. Вот тогда каждый клятву даст. Ты, может, счастливее меня будешь, доживешь до большой войны.

О стреле старики знают. Порой поговаривают о ней. Но где она, не знает никто. Воеводы тоже слыхали об этой стреле. Боятся ее. Ищут. Прознают — стрелу порушат, порушат и самого человека, у которого стрела. Вот все о стреле.

Теперь ты — хозяин стрелы. Знаешь все, что надо знать. Береги стрелу! Сам жди случая, чтобы с воеводами счеты за все свести. А я свое сделал: как отец учил, наследство отцов сохранил и тебе передал! Смерть придет — спокойно теперь умру. А подойдет случай — еще до смерти моей забурлит гневом тундра, вместе с тобой буду стрелу по чумам возить. В бой [- 24 -]

пойду, как твой отец, впереди тебя. Только — ох хитры воеводы! Подманивают многих наших к себе. А те своему народу вред делают. Не стало побратимства в родах через это. Ну, да ладно. Волк жаден, — однако, бывает, что и олень волка бьет. Ждали долго, еще подождем.

Натерпятся, намучатся все — крепко ударят тогда! Будет это, Ичберей! Скоро, думаю, будет. Потому скоро — год от году больше безоленных ясачных. Сами мы с тобой, видишь, тоже в безоленных десять годов просидели. Ну, однако,, последнее лето без оленей. Осень придет — прикупим оленей, уйдем от Голодной губы.

— Уйдем и никогда больше не будем ясака платить! — горячо заговорил Ичберей.

— Я не хотел платить, а вот пришлось. Хитры воеводы, ох хитры! Помни это да наследство береги.

— Надо будет — еще сотню страшных клятв дам, а сохраню стрелу, как ты велишь! — И Ичберей начал так энергично работать веслами, что под килем лодки зажурчала вода.

Острова оставались позади, началась широкая Печорская губа — часть Полярного льдистого моря.

Северные «народцы» обязаны были платить ясак натурой: шкурками беличьими, песцовыми, куньими, лисьими и прочей «мягкою рухлядью».

Но ведь и дураку ясно: шкурка шкурке — рознь. В тогдашней неграмотной Руси ум и дурость человеческие измерялись главным образом количеством прожитых годов, жизненным опытом. Понятно, что северные «народцы», у отдельных представителей которых была «привычка» жить до сотни и больше годов, были опытнее многих тогдашних царских слуг. Они-то и придумали способ уменьшения ясака: сдавали воеводам самые что ни на есть худшие шкурки.

Михаил Романов опечалился. Стал с приказными людьми советоваться, чтобы и в тундрах провести все ту же политику с миру по нитке.

В результате печали и разговоров с думными людь- [- 25 -]

ми появился в 1621 году государев указ о переводе

ясачной подати в денежную. Указ предписывал брать: «с лучших людей по 3 руб. и по 2 1/2 руб., с середних по 2 руб. и с худых по 1 р. 50 к. и по

1 руб.».

Воеводы должны были ценить мягкую рухлядь — «по прямой местной цене, но так, чтобы на московской приценке была государю прибыль».

Ну, когда вопрос о государевой прибыли ставится с такой откровенностью, неужели воеводы сами себе враги? Неужели пальцы воеводиных рук стали бы гнуться от себя, а не к себе?

Жалоба за жалобой поползли в Москву. И все жалобы об одном: воеводы низко ценят шкурки.

Приличия ради царь писал «милостивые» распоряжения. Но существа дела эти распоряжения не меняли: на просьбы «народцев» заменить денежный ясак натуральным, «как допреж сего было», царь Михаил отвечал неизменным отказом.

Не забыл Михаил Романов и тот «народец», что кочевал в тундрах Европейской Руси, — ненцев. Впрочем, натурального ясака денежным он здесь не заменил по той причине, что ненцы ходили с места на место, с реки на реку. Излови-ка кочевника в бескрайней тундре, да еще в такую пору, чтобы отобрать у него шкурок на известную сумму по местной оценке!..

И Михаил Романов решил придерживаться здесь других порядков: оставив в силе старые указы о выплате каждым ненцем-промысловиком (от 18 до 50 лет) двух песцовых шкурок в год, он в то же время приказывает воеводам выискивать новых ясачных.

Воеводам тоже выгодно было иметь лишние поминки, и по тундре начали рыскать воеводские люди в поисках укрывающихся от платежа ясака.

Ненцы с такими воеводскими послами особенно не церемонились: если подходил случай, оставляли их гостить в тундре на веки вечные — попросту убивали. Не раз пытались они в эти годы добраться и до самою воеводы: нападали на Пустозерский острог. Но острог охранялся вооруженными огневым оружьем людьми, а у ненцев огневого оружия не было, и от стен острога [- 26 -]

приходилось им отступать с большим уроном. И все же скверно чувствовали себя в эти годы пустозерские воеводы.

Они жаловались царю, просили помощи. А царь писал одно:

«...собирать ясак, смотря по тамошнему делу, чтоб государевой казне не было убыли, а земле тягости не навести и людей ясачных от государя не отогнать».

Воеводы все силы прилагали к тому, чтобы «государевой казне не было убыли», но и себя не забывали: за год-два наживали целое состояние.

На воеводство обычно так и смотрели как на средство поправить свои делишки.

В 1636 году приехал в Пустозерский острог новый воевода — Федор Афанасьев, сын боярский.

Федор Афанасьев был волосом рус, лицо имел красное и на голове малую плешь, а глаза как у рака.

Годов ему было около сорока, и на Москве он знаменит был кутежами да делами амурными. На амурных делах да на кутежах прожил все Федор Афанасьев, даже до синь-пороха.