Ефим Дорош - Деревенский дневник

Мимо нас, в гору, тянутся пешком и на велосипедах нарядные горожане. Они идут в село Васильевское, где сегодня тоже престол. Сколько хлеба, сена и овощей потеряет из-за праздника район, область, вся страна! Удивительная это дикость. Добро бы в бога верили, а то ведь и молиться не умеют, и что это за преображение, почти никто не знает, а вот — праздник, работать грех…

Разговаривали об этом с Натальей Кузьминичной, она говорит: «Не знаю уж, что за праздник, а только — большой, грех работать». Я ей говорю: «Да ты же и в церковь не ходишь и у исповеди, наверное, бог знает когда была, какой же это тебе праздник; вот Октябрьская придет, тогда празднуйте». Но она смеется, и, конечно, я ее не переубедил. Тут не в религии дело, но в обычае, и еще в том, что работают люди трудно, живут скучновато, развлечений почти никаких, культуры мало, а у человека есть потребность отдохнуть, развлечься.

Вечером, за ужином, Наталья Кузьминична обстоятельно, со множеством подробностей рассказывала, как сегодня, когда они убирали в Бели сено, вышел из кустов старый лось, подошел к стогу, долго стоял неподвижно и смотрел на работающих женщин. Потом она вспомнила, как завелась у них на дворе ласка, как терзала она корову. Корова исхудала, убавила молока, и утром, бывало, когда Наталья Кузьминична выйдет во двор, корова вся стоит в инее: дело было к холодам, и вспотевшая от терзавшей ее ласки корова, как только ласка убегала, мгновенно покрывалась инеем. Об этой ласке Наталья Кузьминична рассказала Михаилу Васильевичу Грачеву, и тот посоветовал поставить во дворе старого козла. Но такого не было в деревне. Тогда Михаил Васильевич принес козлиной шерсти, которую выстриг у «инвалидского» козла, то есть у козла, стоявшего на конюшне артели инвалидов. От этой шерсти ласка сразу пропала. А ведь так прижилась, что успела уже вывести где-то на дворе детенышей. «Я их не видела, — говорит Наталья Кузьминична, — но только выйду во двор, слышу, они пищат; ней, думаю, мерещится мне, ней и впрямь пищат. Иду на голос, пошарю в соломе рукой, они замолкают. Точно, это детеныши ее были. А от шерсти козлиной — уж она такая вонючая — и сама ласка и детеныши пропали. Перетаскала она их».

Затем Наталья Кузьминична вспоминает, какой страшенный бездомный козел жил в Галкине, куда она поехала однажды с бабами за дровами, как он их всех по одной «закозырял». «Спасибо, крыльцо там было отворено, мы и спрятались». Очень подробно рассказывает Наталья Кузьминична о том, как хорь жил у них в подполье — большой, черный, как кошка. Она рассказала об этом хоре Андрею — тот еще маленький был, учился в школе, — и Андрей поставил на хоря капкан. А Наталья Кузьминична боялась, что пойдет в подполье, кошка за ней увяжется и попадется в капкан. Однажды на рассвете всех разбудил шум, грохот, визг в подполье: хорь попался в капкан. Натянув цепь, которой капкан был прикреплен к потолку, хорь, оскалив пасть и визжа, кидался то на Андрея, то на Наталью Кузьминичну. Андрей все не мог убить хоря — убивать его надо аккуратным ударом в голову, — и Наталья Кузьминична ему помогала: то ухват принесет, то молоток. Андрей очень боялся повредить шкурку, сперва он оглушил хоря, а потом убил. Шкурку он очень умело снял, выделал и сдал. «Пять килограммов пшеничной муки дали мне за нее», — заключает Наталья Кузьминична рассказ.

А еще было, что горбатая тетка Шура Соколова, — Наталья Кузьминична с деревенской простотой и жестокостью и в глаза кличет так свою невестку, — так вот, эта тетка Шура, работавшая тогда на свинарнике, однажды пришла и сказала, что видела за усадьбами волка. Андрей несколько ночей пропадал в стогу за усадьбой, а Наталья Кузьминична обмирала: думала, загрызут его волки. Но Андрей не выследил никого, должно быть волк больше не приходил, — тетка-то Шура Соколова врать ведь не станет, она не такая! А волков в ту зиму было много: кормов не хватало, каждый день то корова, то овца, то теленок, то лошадь падет… Резать-то без акта не разрешали, они и дохли, а мужики — им лень закопать, — мужики и выбросят прямо за скотный. Волки вот и повадились.

Там же, за усадьбами, где капуста росла, тетка Шура Соколова и зайцев видела — там кочерыжек в земле осталось много, они еще из-под снега торчали, не успело их засыпать, вот зайцы целой семьей и пришли. Бегали они там, резвились: ней праздник у них был, ней что. Дело-то было после скотины, хотя и темно, а на снегу видно. Тетка Шура пришла, сказала Андрею, — ему тогда очень хотелось зайца застрелить. Зайцев он, правда, не застал уже, но только тетка Шура не соврала, утром на снегу видны были следы. А зайца Андрей потом все же застрелил. Каждый день ходил, возвращался, когда уже темно было, стучится, бывало, и кричит: «Отворяй, мамка, зайца принес!» Он все обманывал. А однажды, глядит Наталья Кузьминична, беляк у него привязан: сам-то он маленький, а беляк — большой. Разделал он его, мясо зажарили, и хотя заяц весь красный, а мясо вкусное. А за шкуру опять-таки пять кило пшеничной муки дали. Наталья Кузьминична тогда сказала: «Андрейка, как у тебя разрыв сердца от радости не сделался, что зайца все же застрелил».

И уток Андрей, бывало, приносил: весь мокрый придёт, усталый, и утками обвешан. И раков приносил он из-за Павловска: он их там под берегом из ям таскал, — все тело у него изодрано от раков, у них ведь клещи… Все, бывало, хвалили сына за это его умение, а Наталья Кузьминична говорила: «Смотри, Андрей, где ружье да уда, там беда».

Видно, что все это она рассказывает потому, что скучает о сыне, который служит в армии, и гордится им.

Знойное утро. Алексей Петрович, к которому я зашел в рай. ком, вздыхает о дожде, жалуется, что, если не будет хорошего дождя, чтоб сантиметров на двадцать — тридцать промочило землю, картошка пропадет.

Он рассказывает, что в Стрельцах колхозники открыто украли сено, увезли его на лошади, которую дал бригадир. Иван Федосеевич посылал за этим сеном шофера, чтоб забрал, но тот побоялся ехать: народ там отчаянный, могут и убить, и поджечь. Стрельцы славятся и воровством своим, и драками до смерти.

Алексей Петрович послал в Стрельцы милицию и следователя, сказал, чтобы обязательно нашли воров и примерно наказали.

И в Вексе, по случаю престола, сидит милиция.

Интересно, что та сторона озера, где Ужбол, по преимуществу тихая: ни драк там не бывает, ни особенного пьянства, ни воровства, и вообще здешний народ приветливый, незлобивый. А вот на другой стороне озера, где Векса и Усолы, в праздник обязательно какая-нибудь история произойдет.

Жарко. Пахнет сгоревшей листвой. Над Ужболом с раннего утра стоит немолчный шум машин: гудят мчащиеся по дороге грузовики, рокочет бульдозер, который чистит пруд и отвозит вынутый ил на парники, постукивают и в поле какие-то. машины.