Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

Ливенцев видел по восторженным лицам обеих девиц, что это были приятнейшие воспоминания из всей их жизни, и старался слушать их с самым горячим сочувствием, так что плохо заметил, было ли что-нибудь примечательное по дороге. Впрочем, он уже знал из частых своих поездок на дрезине, что окрестности Севастополя вообще довольно безотрадны на вид.

А Французское кладбище оказалось очень уютным, и, оглянувшись туда и сюда, когда уже вошли в ограду, поручик Кароли сказал, покрутив серой, как волчья шерсть, головой:

— О-очень недурно устроились тут на вечный покой господа французы! Даже завидки берут, накажи меня бог!.. Ведь подумать надо — в чужой стране и таких памятников понаставили и таких деревьев понасадили! Что это, например, за дерево такое? — постучал он по толстому и гладкому стальному стволу исполинского дерева.

— Павлония, — сказал Ливенцев. — Смотрите-ка, уж набухают почки, а листья будут в лопух.

— Вот, видите как! Павлония! В первый раз слышу такое название. Это, значит, непосредственно из какой-нибудь Ниццы и сюда, родным покойничкам сувенир из родных палестин. Э-эх! Где-то нас, господа, похоронят!.. А что над нами таких памятников никто ставить не будет, никакой паршивой бузины даже не посадят, это уж та-ак! Это уж будьте уверены! Вобьет снарядом в трясину куда-нибудь аршин на десять в глубину, и ни один сукин сын не узнает даже, где там твои кости и на какую потребу они пошли!

— Прочь мрачные мысли! Гоните их прочь! — продекламировал Пернатый. — И ищите местечко, где бы нам расположиться, чтобы дамы наши не запачкали платьев… и прочего.

У самого же у него отнюдь не веселое было лицо: оно оживлялось на моменты только, потом тускнело и очень казалось дряхлым. Не омолодила его женитьба, нет. Был желт, глаза запали. Зато Анастасия Георгиевна выступала, как львица, вышедшая на ловлю добычи. Ливенцев увидел на ней такое же самое платье с разрезом на боку, каким она возмущалась тогда, на Приморском бульваре; она слегка пошевеливала плечами и горделиво оглядывала всех кругом. И видно было, что кладбище и французские памятники с витиеватыми надписями, выбитыми на них, и все это обилие огромных деревьев, заставлявших представлять тут густейшую тень повсюду летом, — это ее не занимало нисколько. Она очень критически оглядывала с ног до головы двух девиц Гусликовых, и наблюдавшему это Ливенцеву живо вспомнилось замечание Шопенгауэра: «Когда встречаются на улице женщины, они глядят друг на друга, как гвельфы на гибеллинов». Наглядевшись на трех женщин и по-своему решив, конечно, что они для нее совсем не опасные соперницы, она стала пристально приглядываться к Мазанке, у которого в этот день особенно лихой вид имели усы и довольно озорно играли глаза, теперь уже потерявшие былую поволоку.

С дамой из Ахалцыха, по-видимому, успела уж наговориться за дорогу Анастасия Георгиевна, тем более что дама эта, как знал Ливенцев, была не из особенно говорливых. Кроме того, модного выреза сбоку на платье у нее не было, так же как у девиц Гусликовых, и не было такого ухарского, сдвинутого на правый бок, синего берета с раструбами, похожего на польскую конфедератку.

Правда, она была жена заведующего хозяйством, а не ротного командира, но ведь чины у них одинаковы.

— Ну, живо, живо, господа мужчины, ищите место, где! — распоряжалась Анастасия Георгиевна. — Что же вы все памятники смотрите, на каких и прочитать ничего нельзя?

И так как прапорщика Ливенцева она уж считала своим хорошим знакомым, то подхватила его под руку и скомандовала ему:

— Ну-ка, в ногу! Раз! Два! Левой, правой! — и потащила его по дорожке вперед.

— Куда же это вы меня? — полюбопытствовал Ливенцев.

— Мы с вами сейчас же найдем самое лучшее место, где! — ответила она, повернув вызывающе голову в сторону Мазанки.

Однако ни Фомка, ни Яшка отнюдь не хотели так вот сразу, здорово живешь, уступить его какой-то наглой особе и сейчас же пристроились сбоку. Анастасия Георгиевна побежала было, увлекая Ливенцева, но они побежали тоже. Ливенцев вспомнил, что он — единственный холостяк здесь из всех мужчин, и очень пожалел, что не пригласили Значкова и Легонько.

— Ах, эта война! — сказал он. — Подумать страшно, сколько перебьют нашего брата — мужчин!.. И как будут потом женщины!

— Поступят в телеграфистки, — сказала Фомка.

— И в телефонистки, — добавила Яшка.

Анастасия Георгиевна вдруг начала хватать Ливенцева за рукава и воротник шинели, приговаривая:

— Вот так они тогда будут! Вот так!.. Они на вас всю одежду оборвут тогда, за вас цепляться будут.

— Постойте-ка! Вы-то хоть не рвите, — пятился Ливенцев.

— Как же не рвать, когда вас останется, может, один мужчина на двадцать женщин!

— Ну, все-таки пленных берут много, — неожиданно хозяйственно сказала Фомка. — Вон в одном Перемышле захватили больше ста тысяч.

После этого Ливенцеву уж ничего не оставалось сказать больше, как только это:

— Вот когда по-настоящему онемечится Россия!

— А Германия обрусеет! — безбоязненно подхватила Фомка.

Яшка же посмотрела на Ливенцева мечтательно и добавила:

— Вообще произойдет переливание крови.

— А женщине это совершенно даже без-раз-лично, русские ли какие, или же они немцы, — пожала плечами Анастасия Георгиевна. — Я одну девушку знала, она за китайца вышла. Только он с косой ходил, так она ему косу эту ножницами у сонного днем отрезала и сейчас же в парикмахерскую за четыре рубля продала: «Довольно, говорит, с нас двух одной моей косы». Китайчик поплакал по косе по своей, а потом отлично себе привык, — как так и надо.

Нашли удобное место, точно нарочно приготовленное для пикника, — две широкие скамейки друг против друга, — и сошлись сюда все, и Урфалов торжественно вынул из свертка и установил где-то добытые им две бутылки водки и две бутылки красного вина для дам.

— Изволите видеть, — говорил он не спеша, — в военных операциях самое важное что? Самое важное — провиант! Будь бы в Перемышле провианту больше, не было бы у нас радостного такого события. А то там уж довоевались до ручки, изволите видеть, и за фунт хлеба офицеры платили такие деньги, что-о… уму непостижимо! Хорошую лошадь можно у нас за такие деньги купить.

— Я читал, что прокламаций там множество ходило за сдачу, — вставил было Кароли, но Урфалов весьма решительно объяснил:

— Прокламации всякие эти роли играть не могут, ежели офицер и солдат сыты. Вот что, изволите знать… Прокламации — это одни слова, а вот была бы у них там, в Перемышле, каждый день на братию бутылочка водочки, да вот вяленая таранка, да вот анчоусы, всякая такая закуска, — кто бы их и за уши потянул сдаваться, нипочем бы они не пошли!

— Верно! — подмигнул ему Переведенов.